Азбука - Чеслав Милош

После всего пережитого в сентябре 1939 года излеченный туберкулез Болека возобновился, и пребывание в Гренобле и окрестностях превратилось в борьбу с болезнью. Неля помогала Халине ухаживать за мужем и ребенком, однако в конце концов уехала в Монпелье на невыгодную университетскую должность преподавательницы польского языка. Болек успел завершить «Портрет Канта» и несколько других эссе, переписывался с жившим в Швейцарии Ежи Стемповским и умер в 1943 году. Его похоронили в Лаффре близ Гренобля. Неля, за которой охотилось гестапо, скрывалась в горах, но в июле 1944 года появилась в Гренобле, и ее арестовали под тем предлогом, что она якобы еврейка. Шесть недель провела она в лионской тюрьме, где ее допрашивал знаменитый Барби[347]. Она сидела в камере участниц Сопротивления, откуда уводили на расстрел, и все же дожила до прихода американцев. Неля хотела съездить к матери в Варшаву и наконец получила визу как переводчица «Госпожи Бовари» и «Воспитания чувств». Она перевела также «Маленького принца» Сент-Экзюпери и «Мари-Клер» Маргариты Оду, но эти книги зарезала цензура. Несколько раз она приезжала в Польшу и была переводчицей Пикассо на вроцлавском Международном конгрессе интеллектуалов в защиту мира в 1948 году.

Здесь ее судьба начинает переплетаться с моей. Летом 1949 года мы бродили по Парижу, куда я заехал по дороге из Америки в Польшу. У Нели был богатый опыт жизни впроголодь. За какие-то гроши она снимала комнату в знаменитом вертепе художников Сите-Фальгюйер и подрабатывала в отделении Польской академии знаний[348] у своего бывшего преподавателя профессора Вендкевича[349]. Однако ее любил и поддерживал тогдашний посол Ежи Путрамент, обещавший ей место преподавательницы польского в Лионе. В моей дружбе с ней не было эротического подтекста. Человек, с которым можно было совершенно открыто говорить о политической ситуации в Польше, был для меня чрезвычайно ценен. Эти несколько недель в Париже связаны у меня с Нелей, Тиграми (то есть Кронскими) и приемами в посольстве.

Еще Неля терпеливо исполняла обременительные обязанности моей наперсницы, когда осенью 1950 года я оказался в Париже, получив назначение на должность первого секретаря посольства, что было страшной ловушкой. После того как я побывал в Польше, у меня не осталось никаких иллюзий, и поездка на рождественские каникулы стала серьезной проблемой. Ехать или не ехать? Выпустят обратно или не выпустят? Во время наших встреч в кафе за нами следили — мы думали, что УБ, но, кажется, это была французская Sûreté[350]. Неля считала, что ехать не надо, — слишком большой риск. А когда я, еле живой, все-таки вернулся, помогала мне устроить побег в Мезон-Лаффит. Дружба со мной, о которой в посольстве знали, стоила ей места в Лионе. Хуже того, вскоре эмигрантский «Дзенник польский» написал, что она — бывшая секретарша Путрамента, а ее работодатель, профессор Вендкевич, — коллаборационист, хотя он был связан с «реакционной» Академией знаний и в Париже чувствовал себя весьма неважно. Впрочем, в этой статье сообщалось и о подозрительной левацкой группе, в которую якобы входили Неля, Милош, «Культура» и т. д.

В Париже Неля бедствовала. Когда она приезжала к нам в Бри-Конт-Робер, я чувствовал, что несу ответственность за ее проблемы. Поэтому, получив предложение преподавать польский в Бордо и рассчитав, что зарплата там слишком мала, чтобы содержать семью, я уступил эту должность (не контролировавшуюся посольством) ей. Она отправилась туда в 1955 году — потеряла Лион, зато приобрела Бордо. И жила там до самой пенсии вместе с мужем Янеком Улятовским, который преподавал немецкий в лицее.

В старости на свои сбережения и немецкую компенсацию они купили домик в Ментоне[351], и я, американский профессор, имевший право отдыхать все каникулы, почти каждое лето приезжал к ним.

Болек и Неля были для меня как семья, и впоследствии я перенес свои чувства на Дунку.

Мюриэл, Гардинер, в замужестве Буттингер

Происходила из семьи американских миллионеров (производителей ветчины «Армстронг»). Изучала в Вене психиатрию. В каком-то смысле принадлежала к поколению так называемых expatriates — американских художников и писателей, переселившихся из тупой Америки в более культурную Европу. У нее были связи с богемными кругами — например, ее другом был английский поэт Стивен Спендер[352]. Ее пребывание в Вене совпало по времени с приходом к власти Гитлера и аншлюсом Австрии. Она включилась в подпольную деятельность и ездила в качестве курьера с опасными заданиями. Американская прокоммунистическая писательница Лилиан Хеллман (та самая, о которой Мэри Маккарти сказала, что у нее лгут даже запятые[353]) использовала приключения Мюриэл в романе «Джулия», якобы основанном на подпольной деятельности ее подруги. По этому сценарию был снят фильм «Джулия».

В Вене Мюриэл сотрудничала с Йозефом Буттингером, социалистом, сыном тирольских крестьян. Она вышла за него замуж, после чего молодая семья переехала в Америку, где Буттингер пользовался привилегиями мужа очень богатой жены, вдобавок работавшей по профессии — психиатром.

В пятидесятые годы Буттингеры часто бывали в Париже и устраивали пирушки для круга своих друзей. В этот круг входили Спендер, приезжавший по такому случаю из Лондона, и Ханна Бенцион[354], которую Мюриэл очень ценила и окружала заботой — возможно, из-за ее венского происхождения. Нас с Янкой Бенцион тоже ввела в этот круг. Буттингер занимался тогда политической деятельностью, связанной с Вьетнамом. Он совещался со многими вьетнамскими эмигрантами и политиками Южного Вьетнама, но я не могу вспомнить, кого он поддерживал. Кажется, некоторое время он был сторонником диктатора Зьема[355]. Кроме того, он написал толстый том, посвященный истории Вьетнама.

Н

Надя, Ходасевич-Грабовская

Поселившись в 1934 году в пансионе мадам Вальморен на рю Валетт, прямо возле Пантеона, я застал там Надю Ходасевич, носившую двойную фамилию после непродолжительного брака с польским художником Грабовским. Надя, голубоглазая и широкоскулая русская женщина, происходила из семьи эмигрантов, которые после революции уехали в Польшу. Она училась в варшавской Академии художеств.

Парижский пансион описывался во французской литературе так часто, что стоит сказать несколько слов о нашем. Он был предназначен для людей с небольшими доходами, студентов, мелких чиновников, и источал миазмы бедности и скупости. Жильцы получали комнату и ужин, который ели вместе, в столовой, медленно вкушая ритуальные три блюда, старательно разделенные на миниатюрные порции. Часто мы ели coupe de lentilles, то есть чечевичную похлебку. Хозяйка, мадам Вальморен, была мулаткой с Мартиники, а моими соседями были несколько студентов, несколько почтовых чиновников, Надя и пан Антоний Потоцкий.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});