Разбег - Валентин Рыбин

Юра, внимательно слушавший мать и тетку, рассудительно сказал:

— Тетя Галия, конечно, старые заслуги украшают человека. Но ведь они, эти заслуги, все время напоминают ему: смотри, герой, не теряй своей славы, не скомпрометируй себя. А дядя Аман как раз и пренебрег этой святой истиной. Он решил, что ему все можно. Одним словом, тетя Галия, если настоящий проступок компрометирует, то старые заслуги не спасут.

— Юра, ты не совсем прав, — вступилась Тамара Яновна. — Дядя Аман совершил не сознательную ошибку. Он подчинился воле своего отца. Он хотел — как лучше. Он потом бы все равно уговорил Каюм-сердара сдать золото государству, но так получилось, что Каюм-сердар раньше него осознал свою неправоту.

— У дяди Амана пошатнулась идейная убежденность — поэтому у Акмурада пошатнулась вера в родного отца: тут все закономерно, так что… — Юра окинул жалостливым взглядом тетку. — Но вы не печальтесь сильно, тетя Галия. Такие раны залечивает время. Да и у дяди Амана есть еще возможность показать себя с лучшей стороны.

— Юрочка, что ты имеешь в виду? — спросила Галия. — На фронт его никто не возьмет, постарел Аман, а здесь — что? Даже коней и тех отправили на войну. Аман говорит — теперь ему делать нечего на конезаводе, придется идти вахтером на завод или фабрику.

— Только бы не затянулась война. — Тамара Яновна вздохнула и принялась убирать с тахты пустые тарелки и ложки. — Ратх, твой отец, — сказала она Юре, — тоже рвется на передовую.

– Мама, но ведь ему за пятьдесят. — Юра скептически засмеялся. — Ты скажи ему, — пусть немного охладит пыл. Он же стокилометрового похода не выдержит, не говорю уже о большем.

— Вот ты сам и скажи, когда придет. Только не знаю — придет ли сегодня. Все время он на пересыльных пунктах. Говорит, беседы с призывниками проводит, лекций читает.

Помолчали. И заговорили о фронте, об отходе наших частей. Говорили с тревогой, но не сомневались — это всего лишь маневр, чтобы затянуть фашистские полчища в глубь лесов и равнин и там уничтожить. Взрывы бомб, пожарища в городах, фашистские десанты — все это воспринималось, как в кино. Тамара Яновна гораздо сильнее чувствовала, хотя прошло больше двадцати лет, обстановку империалистической, когда в Москву прибывали поезда с вшивыми больными солдатами, и в одном из таких вагонов приехал Ратх. После долгой болезни и голодовки он был, как скелет — кожа да кости. Лишь большие черные глаза в провалившихся орбитах горели жарким огнем счастья. Сейчас Тамара Яновна, думая о начавшейся войне, допускала мысль, что повторится вновь: будут раненые, больные, вшивые и голодные. Но то, что она когда-то видела своими глазами, казалось ей сверхъестественным.

После того, как убрали скатерть, Юра лег тут же на тахте. Мать и тетка принялись собирать ему в дорогу вещевой мешок. Он, глядя на них, посмеивался: «Вот уж поистине — женщины! Чуть что — они сразу за харч! Можно подумать, у Красной Армии других забот нет, кроме как поесть!» Он лежал, и было у него такое ощущение, что он слышит, как где-то далеко-далеко взрываются бомбы, свистят артиллерийские снаряды, скачут конники и кричат «ура». И совсем он пока не ощущал жуткой реальности всепожирающего пламени войны. Голод и смерть уже властвовали на просторах Украины и Белоруссии: тысячи беженцев и тысячи пленных советских людей умирали, лишенные самого обыкновенного куска хлеба.

Потом, когда Галия ушла спать, Тамара Яновна долго еще сидела у изголовья сына и смотрела на его красивый мужественный профиль.

— Юрочка, а эта девушка… Кажется, Таня… Ты с ней попрощался? — Тамара Яновна понимала, что говорит глупые слова, и виновато улыбалась.

— Мама, она будет ждать меня. Справим свадьбу, — как только разгромим Германию, и я вернусь домой.

— Ты ее любишь, Юра?

— Ну вот еще! Какие-то странные вопросы у тебя, — смутился он.

— Я бы хотела, чтобы она приехала ко мне в гости. Пожила бы у меня.

— Мамочка, но она же работает… Она — завлабораторией. — Он мечтательно помолчал и успокоил мать: — Вообще-то, Таня знает твой адрес. Она напишет тебе…

На рассвете отправились на вокзал.

День только начался, а на вокзале — не протолкнуться. Впечатление такое, что новобранцы не ложились спать, а провожающие не уходили с перрона. Тягучий гул от множества голосов, словно поток большой реки, несся с перрона на привокзальную площадь. В этом гуле почти не было слышно треска фаэтонных колес, хотя черные лакированные коляски беспрестанно подъезжали и вновь откатывались от вокзала в город.

Часов в одиннадцать подъехали в автомобиле военком со штатскими из горисполкома. Поднялись на перрон, затем зашагали вдоль теплушек. Потом построение и перекличка новобранцев, по спискам.

Провожающих оттеснили к невысокому забору. Здесь в толчее, Тамара Яновна, пробиваясь в первый ряд, чтобы лучше видеть Юру — он стоял впереди своей небитдагской группы новобранцев, — встретилась с Зиной Иргизовой.

— Ты тоже здесь, Иргизочка? — Тамара Яновна, прикоснувшись к ней, догадалась — беременна. Да и лицо у Зины в темных пятнах.

Зина обняла Тамару Яновну, всплакнула вдруг:

— Сердара моего тоже отправляют. Так и не дождался маленького. Так ему хотелось увидеть.

— Ну, ну, не надо плакать, — Тамара Яновна погладила причесанные просто, по-бабьи, волосы Зины. — Вернется твой Сердар, ничего с ним не случится.

Зина улыбнулась, вынула платочек и вытерла глаза.

— Если б знала, что будет война, я воздержалась бы от маленького. Тоже поехала бы на фронт. Некоторые наши медички уже собираются, а мне здесь придется.

— Здесь тоже сидеть не дадут. — Тамара Яновна обнадеживающе посмотрела на Зину. — Разве не слышала о госпиталях? Говорят, уже везут в тыл раненых. Скоро и в Ашхабаде госпитали откроются. А как начнут работать госпитали, то сдашь своего маленького в ясли, а сама будешь день и ночь в операционных. Это не легче, чем на фронте.

— Но я же акушерка! — напомнила Зина. — К тому же, и на фабрике — при здравпункте.

— Фабрику у тебя не отнимут, можешь не беспокоиться. — Тамара Яновна улыбнулась. — Будешь и в госпитале, и на фабрике, и в яслях.

Перекличка между тем закончилась. Тамара Яновна поспешила к Юре. Зина со своим мужем подошли к ним.

— Ну, вот и снова встретились! — Сердар подал руку.

— В каком вагоне едешь? — спросил Юра.

— В четвертом. Там наши ребята.

— А я в восьмом. Приходи в гости. Мамаша мне бутылку коньяка в вещмешок положила. Выпьем в дороге. — Юра посмотрел на мать.

— Вот видишь, как надо, — сказал Сердар Зине. — Коньяк в дорогу кладут, а ты простой пшеничной не купила. Только и знаешь: «Нельзя тебе выпивать».

Зина, жалея его и думая, как бы всерьез не обиделся, пригласила всех в ресторан. Тамара Яновна пыталась отказаться, но Зина настойчиво упрашивала — пришлось согласиться. Тем легче было разочарование, когда, войдя в ресторан, они увидели непроходимую толпу, крик, ругань у буфета. Тогда Зина отправилась в магазин. Вскоре вернулась с шампанским, но пить не из чего. Юра сбегал в свой вагон и принес два стакана. Пили поочередно. Тамара Яновна пила и думала, как это все глупо и бестолково выглядит. Но странно, казалось, что именно этой глупости и бестолковости всегда ей и не хватало.

Сердар, подбрасывая, словно взвешивая на ладони, пустую бутылку из-под шампанского, заговорил кичливо:

— Вот такими чушками мы будем встречать их хваленую мотопехоту. Только эти чушки будут начинены взрывчаткой. Бамц под ноги — и ваших нет. Глядишь, и человек тридцать как коровьим языком слизнуло.

— С самолета что ли будешь такие чушки бросать? — удивилась Зина.

— Зачем, с самолета! Я же не о себе говорю. Я — о пехоте нашей. А что касается нас, авиаторов, тут совсем другое дело. Мы — на бреющем.

Сердар, да и все остальные не заметили, как к ним, расталкивая толпу, подошел припоздавший на проводы Чары-ага.

— Вот вы где! — воскликнул он радостно. С лица старика ручьями лил пот. Несмотря на жаркий августовский день, Чары-ага был в длинном демисезонном пальто и шапке-кубанке. За плечом у него торчал старый брезентовый ранец, времен гражданской войны. Подойдя к компании сына, он сразу снял ранец с плеча и поставил у ног. Сердар, не зная куда деть пустую бутылку, бросил взгляд через красные солдатские теплушки, явно намереваясь перебросить бутылку через них. Зина выхватила бутылку из его рук, сказала обиженно:

— Ненормальный какой-то. А если там люди ходят. Сердар захохотал, ощерив крупные белые, зубы, и приподнял ранец:

— Отец, ты случаем, не собрался тоже на фронт?

— На фронт пока погожу, — отозвался весело Чары-ага. — Думаю, вы — молодежь — и без меля там управитесь. Я в твои годы, сынок, всю Туркмению на коне изъездил — белогвардейцев да басмачей по пескам гонял, так что у меня есть военный опыт. Если потребуется моя помощь — позовете: приеду — покажу фашистским захватчикам, на что способна старая гвардия. На, сынок, держи — в этом походном ранце горячий чурек, мать испекла — тебе на дорогу. Пока будешь ехать в вагоне, — тебе пригодится. Ребят, своих друзей, угостишь тоже… Я тебя немножко провожу. Утром зашел к директору — договорился. Доеду до Байрам-Али, там простимся — пойду на хлопковую базу. С этой проклятой войной байрамалийцы хлопок стали не вовремя сдавать… Мы с вами знакомы, уважаемые? — неожиданно спросил он, словно только что заметил. Юру Каюмова и его мать. — Не Ратха ли семья? Мне кажется, я где-то вас видел. На свадьбе были?