Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие - Лев Самуилович Клейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Казачий ротмистр Корнила Паровальский за успехи в войне против Ивана Грозного был возведен Стефаном Баторием в дворянское достоинство. Так что потомки казака явно ополячились. Были католиками. Прадеда звали Томаш, деда Казимир, его брата, майора, — Франц. Дед бросил Полоцкую иезуитскую школу, перешел в православие и стал Кузьмой Фомичем. Имение было в Смоленской губернии по соседству с Каретниковыми. Фамилия Паровальский при двойном языковом переходе пережила трансформации: в Польше она была осмыслена как русское Перевальский; русскому пере- соответствует польское prze-, где rz обычно сейчас читается как русское ж (не река, а «жека», «республика» — не Речь Посполитая, а Жеч Посполита), а после глухих согласных — как ш («извините» — «пшепрашам», Премысль — Пшемысль, и фамилию путешественника поляки сейчас читают Пшевальски). Но, возможно, при переходе Польши на русскую документацию это сочетание еще произносилось как рж (у чехов ведь и сейчас читается рж в этих местах: русскому Юрий соответствует польское Ежи и чешское Ержи), или русские грамотеи-писцы частью передали латинское правописание, частью польское произношение и из этой смеси вывели: Пржевальский.
Польское происхождение отцовского рода еще живо ощущалось во времена Николая Михайловича. Его прозвище у друзей было: Пшева. Когда в 1863 году в Польше разгорелось восстание против России, в Академии сделали досрочный выпуск и направили выпускников-офицеров на подавление восстания, но Пржевальский взял трехмесячный отпуск и в карательных операциях не участвовал. После усмирения восстания его все-таки направили опять же в Варшаву.
Михаил Пржевальский, отец путешественника, был офицером-инвалидом с небольшой пенсией и рано умер (когда Николаю было 7 лет). Жена, оставшись с двумя сыновьями, вышла вторично замуж и имела во втором браке (Толпыго) и других детей. Она отстроила неподалеку от Кимборова небольшую усадьбу Отрадное. В доме всем заправляли две женщины с суровым характером — мать Елена Алексеевна и нянька Ольга Макарьевна.
«Рос я в деревне дикарем, — вспоминает Пржевальский. — Воспитание было самое спартанское…. Розог немало досталось мне в ранней юности, потому что я был препорядочный сорванец». Николая и его младшего брата-погодку Владимира отвезли в Смоленскую гимназию. Там, по его воспоминаниям, «Подбор учителей, за немногими исключениями, был невозможный; они пьяные приходили в класс, бранились с учениками, позволяли себе таскать их за волосы. Из педагогов особенно выделялся в этом отношении один учитель. Во время его класса постоянно человек пятнадцать было на коленях». Инспектор каждую субботу сек учеников «для собственного удовольствия».
Коля был самым юным в классе и самым сильным в учебе. У него была фотографическая память — он запоминал целые страницы сходу. Скоро он стал вожаком класса. Когда один учитель выставил оценки несправедливо, по общему решению Коля похитил и уничтожил классный журнал. Его никто не выдавал. Четыре дня весь класс сидел на хлебе и воде. Тогда Коля взял на себя всю вину и был жестоко высечен. Домой его принесли на носилках.
Большое влияние на мальчика оказал его дядя Павел Каретников, страстный охотник и любитель природы. В его доме была комната, полная певчих птиц — соловьев и щеглов. Каретников брал Колю с собой на охоту, а когда тому исполнилось 12 лет, подарил ему ружье. Мальчик стал охотиться самостоятельно. Лес был для него домом. Он стал неутомимым ходоком, метким стрелком — у Пржевальских к столу всегда была настрелянная им дичь.
В этом детстве трудно усмотреть какие-нибудь задатки будущего гомосексуала. Обычный гомосексуал растет как очень домашний мальчик, чуждый соревновательных игр и озорства. А здесь сорванец и заводила, отнюдь не маменькин сынок. Единственной чертой, способной навести на некоторые сексуальные следствия, были его частые порки. Но обычно это ведет к развитию садо-мазохистских вкусов (Руссо, Лоуренс Аравийский), которые в будущем Пржевальского никак не засвидетельствованы. Так что от порок могла остаться разве что привычка к обнажению, некоторый эксгибиционизм, отсутствие стеснительности.
В 1855 г. Николай 16-ти лет окончил с отличием Смоленскую гимназию — как раз шла Крымская война, и он, полный патриотических чувств, рвался в армию. Но попал туда только к позорному окончанию войны. Оказавшись в Рязанском пехотном полку, он вынес оттуда полное разочарование военными порядками: офицеры только и делали, что пили и играли в карты. Они заставляли солдат воровать птицу у населения. Через год службы Пржевальский был произведен в прапорщики и направлен в Полоцкий пехотный полк, расквартированный в городе Белом Смоленской губернии. Там была та же картина. Николай рассказывал брату: «Офицеров этого полка никто не хотел пускать на квартиру. На площадке среди города был нанят особый дом. Посреди комнаты стояло ведро с водкой и стаканы. День начинался и кончался пьянством вперемежку со скандалами».
Пржевальский был абсолютно чужд пьянству. Дома у него стояла бочка с яблочным соком. Он читал естественнонаучную литературу (по ботанике, зоологии и географии) и собирал гербарий. К игре в карты, однако, приобщился, но, будучи всегда трезвым среди пьяных, почти всегда выигрывал. Это составляло существенную добавку к его жалованью.
Впоследствии он писал об этом времени:
«Я невольно задавал себе вопрос: где же нравственное совершенство человека, где бескорыстие его поступков, где те высокие идеалы, пред которыми я привык благоговеть с детства? И не мог дать себе удовлетворительного ответа на эти вопросы, и каждый месяц, можно сказать, каждый день дальнейшей жизни убеждал меня в противном, а пять лет, проведенных на службе, совершенно переменили мои взгляды на жизнь и человека… Я хорошо понял и оценил то общество, в котором находился» (Хмельницкий 1950: 26).
Пять лет армейской службы, видимо, как-то повлияли и на сексуальные вкусы молодого человека (ему же было в эти годы 17–22), но об этом в его писаниях полный молчок. Постоянное пребывание в чисто мужской грубой компании могло открыть ему секреты мужской любви, а полное молчание на темы, обычно задеваемые в рассказах о юности, наводит на мысль, что было в этой юности нечто необычное и неудобное для рассказов, но это все догадки и домыслы. Единственно, что наверняка можно сказать — это что разочарование в обществе, предающем собственные
