Нежность к ревущему зверю - Александр Бахвалов

Витюлька заметно поскучнел, как-то неприязненно сощурился и замолчал, глядя в лобовое стекло машины.

— Витя, ты извини, если я…

«Дернуло же меня за язык!..» — с досадой подумал Лютров.

— Брось, Леша. Ты вроде Долотова… Мы как-то с ним часа три носились над Сибирью. «Отдохни, говорю, я подержусь». — «Ничего, говорит, я не устал». — «Ну и шут с тобой», — думаю. Сижу подремываю… Вдруг толкает: «Гляди, видишь деревню возле железки?» — «Ну?» — «Лубоносово. Там моя мать похоронена, приемная». — «Давно умерла?» — «В пятьдесят первом, говорит, в феврале». — «Навещаешь?» — спрашиваю. Кивнул: «Каждый год». Вспомнил я тогда, сколько и чего об этих его поездках наговорено, и подумал, как иногда неправильно объясняем мы непонятное в человеке. А у Борьки и дел-то, что живет, как совесть велит… Вот и он рассказал мне о Лубоносове, чтобы я не обижался, не думал, что не доверяет… Костя Карауш недавно прошелся насчет моего роста и твоей величины, а Борис ему: «Для дураков весь мир и люди в двух измерениях. Ты лучше поищи в них чего тебе не досталось».

Витюлька вытащил сигарету и долго закуривал, обламывая спички. Нервно затянувшись, он стал говорить с несвойственной ему беспощадностью в голосе:

— Увы, мир в двух измерениях не только для дураков… Когда я увидел твою девушку, я даже растерялся — очень она похожа на некую… теперь уже даму. В студенческие годы жил я в Радищеве. Помню лето. Погода тихая, легкая, лучистая, и стоит у дверей девушка. «Вам кого?» — «Вас, наверно». — «Меня?» — «Вы Извольский?» — «Да». — «А ваш папа Захар Иванович?» — «Да». — «Я у вас буду жить». Оказалось, батя предложил коллеге провести август у него на даче. Первой приехала дочь… Если бы ты знал, Леша, как я любил ее и что со мной творилось, когда я услышал ее разговор со своим отцом: «Уж не думаешь ли ты выдать меня замуж за этого уродца?.. Умора». Я не знал, куда себя девать от стыда.

Извольский потер лоб, будто стирал проступившее воспоминание.

— Так-то, Леша… Ты говоришь: Томка. А что Томка? По крайней мере, ей и в голову не приходит называть меня уродцем…

Долго Лютров не мог простить себе начатого разговора. И в самом деле, откуда ему знать, с кем следует, а с кем не следует общаться Витюльке?.. Говорят, убить журавля так же просто и так же постыдно, как ударить ребенка. И Витюлька представлялся ему раненым журавлем, которого он своими советами да участием лишал надежды на выздоровление.

…Все вечера января они проводили вдвоем.

— Ну, вот мы и опять вместе, — говорила она, усаживаясь рядом.

И они неслись в машине за город, отправлялись на стадион — посмотреть балет на льду, бродили по уже забытым Лютровым залам музеев, по заповедным пригородным усадьбам, просиживали по два сеанса в кино.

С каждым днем он все ревностнее, все бережливее думал о том, что хоть как-то относилось к ней, занимало ее, было ее жизнью, не замечая, что воспринимает все серьезнее, чем следует, словно боялся недосмотреть, не прийти вовремя на помощь, не уберечь…

— Вы со мной как с ребенком, — смущенно улыбалась Валерия. — А мне правится. Бабушка говорила… Вы не будете смеяться?.. «Ты, внученька, как встретишь хорошего человека, дай ему побаловать тебя. Мужчинам приятно старшими себя понимать, заботиться… Твоя мать в молодости все по-своему норовила, да вот радости не знала».

— Ну и хитрая ваша бабушка!

— Нет, она добрая.

После веселого американского фильма в кинотеатре «Ермак» они отправились поужинать в расположенную неподалеку гостиницу.

Шагая по свободному проходу ресторана, она привычно опиралась обеими руками на его локоть, то и дело обрадованно поглядывая на него снизу вверх. На ней было светло-сиреневое платье, волосы подвязаны надо лбом такой же лентой, в ушах, покачиваясь, тускло поблескивали две капли жемчуга. А в том, как она чуть боком шагала, заглядывая ему в лицо, и как при этом некрасиво морщилось платье, угадывалось девчоночье неумение следить за собой, носить одежду. Но именно это и придавало ей ни с чем не сравнимое очарование…

Их ждал загодя заказанный Лютровым столик. Они едва успели присесть, а официантка, по-доброму улыбаясь, уже подавала сухое вино, закуски, вазу с апельсинами.

Выдавая все то же покоряющее неведение, как держать себя за столом, Валерия откинулась на спинку стула и откровенно улыбалась всему, что видела вокруг, его словам и своим словам. Пахучая теплота ресторана и приглушенный говор людей, то потопляемый в ненавязчивой музыке, то всплывавший из нее, придавал их беседе, да и молчанию, ту медлительную задушевность, какой нигде, как в ресторане да у костра, и не бывает.

— Леша, вы знаете, на кого похожи?

— Ну-ка?

— На Грегори Пека.

— Это кто же такой?

— Вы только что видели его в «Римских каникулах»!

— На этого красавца?

— О, ему далеко до вас!

— А вы даже не знаю, на кого… Может быть, на маму?

— Ага. Только она красивее… Как здесь хорошо!.. А помните, как мы сидели в аэропорту?

— Еще бы!

— Ваш друг преподнес мне цветы!

— Тюльпаны. Они очень подходили к вашим глазам.

— В первый раз в жизни мне подарили цветы. Так интересно было… И так досадно, что никто из знакомых девочек не видел меня с вами. Что это принесли?

— Маслины. У меня к ним с детства особое отношение. Попробуйте.

— Боже, соленые?

— Такими они и должны быть.

— Огурцы куда вкуснее…

— К маслинам нужно привыкнуть…

— Их что, как горох выращивают?

— Нет, на деревьях. Помните, кино «Нет мира под оливами»?

— Мы в понедельник смотрели.

— Это и есть плоды олив, под которыми не оказалось мира. Они растут и у меня на родине.

— В Крыму?

— Да, у самого синего моря.

— Живет старик со старухой у самого синего моря…

— Верно. Дядя Юра и бабка Анисимовна. И я с ними жил.

— А я даже не видела моря.

— У вас много времени впереди, успеете.

Рядом с их столиком остановился индус в тугой чалме и женщина в сверкающем сари.

— Вы возражать нет? — серьезно спросил индус Валерию.

— Что вы, пожалуйста, — она удивленно подняла брови.

— И вы — нет? — индус повернулся к Лютрову.

— Нет, нет, пожалуйста.

Индус вздрогнул в поклоне, усадил женщину и присел сам.

Он без улыбки заговорил о чем-то со своей спутницей, а у той тихо цвело на лице нежное, удивительно женственное выражение. Всякий раз, когда Валерия поворачивалась в ее сторону, она трогательно, как ребенок, улыбалась ей.

— Много в городе иностранцев, правда?

— Туристы.

— А вы были за границей?

— Нет.

— Поехали бы?

— Не знаю.

— Я бы поехала. Интересно… Но сначала к морю. Так хочется посмотреть… И — парусник…

Створки мидии оставались открытыми. Лютров любовался ею.

— Леша, а вы были счастливым?

— Да. Пожалуй, два раза. Когда получил диплом летчика и… на Новый год.

Приметив, что она не поняла его, он прибавил:

— В Радищеве.

— Вот узнаете меня и не будете так говорить. Просто не сможете. Я знаю.

Она улыбалась, опускала глаза, казалась растерянной, как человек, на которого смотрят с сожалением.

— Когда любят, то не почему-то, Валера… А любят — и все тут.

— Правда… В детстве я влюбилась в чистильщика ботинок. Он носил черные усы, каких ни у кого в городе не было. Однажды решила почистить у него туфли. Чуть не умерла от волнения…

Выпив кофе, индийцы встали. Прощаясь, женщина в сари ласково положила невесомую руку на плечо Валерии.

— Какие они сказочные, эти люди… — сказала Валерия, глядя им вслед.

…На улице было совсем не холодно. Или так казалось после теплоты ресторана. С неба сыпал снег, такой мелкий, что кожа лица едва ощущала эту холодную пыльцу, нескончаемо мерцавшую в лучах фонарей. Они целый час шли пешком через весь город.

И все, о чем говорила Валерия, и самый голос ее выражали, казалось ему, то окончательное, всеразрешающее доверие, что теперь самые важные слова не будут ни трудными, ни неожиданными. Это как если бы избегавший тебя ребенок наконец понял, что бояться нечего, и пошел навстречу, протягивая руки…

— Я уезжала сюда и думала, вот теперь начнется настоящая жизнь, все будет по-другому… Я так загордилась после встречи с вами в Перекатах. Все смотрела на тюльпаны и вспоминала вас, все думала, что теперь все люди будут со мной такими же уважительными, как этот большой летчик…

Охватив пальцами обеих рук его локоть, она время от времени прижимала его руку к себе. И если бы она знала, какое счастье было для него чувствовать на локте тяжесть ее тела!..

Валерия все говорила и говорила, легко шагая в ногу с ним и не спуская глаз с его и своих ног.

— …Во мне все так радостно напряглось, я стала как парус под ветром. Это в пионерском лагере, когда наступало время спать, я очень скучала по бабушке, и оттого мне всегда не спалось. В жаркое время наши кровати стояли под парусиновым навесом, я лягу па спину и все гляжу и гляжу вверх, на стропила, они хорошо были видны от лампочки на столе дежурной… Все мне хотелось, чтобы скорее наступило завтра, а потом еще завтра, еще… Скорей бы к бабушке. Гляжу раз и вижу: парусина вздулась куполом да как хлопнет по доскам! Я испугалась, одеяло до глаз натянула, а она опять поднялась под ветром, ну, думаю, сейчас как хлопнет, но парусина опустилась так тихо, безнадежно… И тогда мне показалось, что прибитая к стропилам парусина скучает оттого, что она не парус… Вот ей и снится по ночам, будто она носится по синему морю. С тех пор я уже не боялась, когда она хлопала, а стала жалеть ее… Решила, что ей без моря тяжелее, чем мне без бабушки: я когда-нибудь уеду, а она останется… И если крыша опять принималась хлопать, я говорила ей голосом бабушки: потерпи, вот тебя отыщет капитан и ты будешь красивым летучим парусом… Когда меня обижали в детстве, я самой себе казалась прибитым парусом и все ждала капитана…