Земля надежды - Филиппа Грегори

— Это было хорошо, — мирно сказал он, рыгнув сыто и удовлетворенно. — Это было просто отлично. Завтра снова буду охотиться. И на завтрак у меня будет суп. Мужчина не может работать на земле, когда у него в животе только каша.

Он выковырял из зубов кусочек мяса.

— Ей-богу, это было недурно.

Джон сбросил сапоги, подтащил свой мешок и запасную куртку и свернул их под головой вместо подушки. Потом накрылся сверху походной накидкой и тканым ковриком. Он приоткрыл один глаз проверить, в безопасности ли огонь и ловушка для рыбы.

И тут же уснул.

Май 1643 года

На следующий день Джон еще часок поработал над ловушкой и поставил ее в холодную воду с быстрым течением. Ощущение в желудке от вчерашнего мясного ужина было куда приятнее, чем от каши. Весь день он чувствовал себя сильным и более уверенным, но на следующее утро был еще голоднее, как будто тело настоятельно требовало мяса. Накануне на завтрак он съел суп из голубиных косточек и потом, в середине дня, доел его, уже разбавленным и не таким вкусным.

Около полудня он пошел взглянуть на ловушку и обнаружил в сетке небольшую форель.

— Слава богу! — истово возликовал Джон, в душе благодаря самого себя.

Осторожно поддерживая свой трофей, он вынул ловушку из реки, потом стукнул трепещущую маленькую рыбку по голове, почистил ее и выпотрошил. После того, как он отрезал голову и хвост, от нее мало что осталось, но он опустил рыбу в котелок, добавил немного воды и всыпал туда же сухой кукурузной муки, чтобы бульон вышел понаваристей. Содержимое котелка Джон поставил на слабый огонь и прокипятил. Потом оставил охлаждаться до ужина.

Эти основные продукты и составляли его стол. Монотонная скука кукурузной муки, служившей и кашей, и овощами, и соусом, а время от времени мясо или рыба. Джон медленно привыкал, но с аппетитом и удовольствием лакомился только в мучительных мечтах о пирах в Ламбете: великолепных обедах на Двенадцатую ночь, богато накрытых столах на Пасху.

Каждый день он начинал с колки дров, потом отправлялся в лес, стараясь найти какие-нибудь ягоды или орехи, которые собирала Сакаханна. Но на ветвях красовались только свежие зеленые листочки, а орехи или сдули зимние бури, или съели белки и мыши.

Лес не был таким дружелюбным к Джону, каким был к Сакаханне. Всюду, куда только падал ее взгляд, там были еда или инструмент, лекарство или полезные травы. Всюду, куда смотрел Джон, все было незнакомым.

Так проходили долгие недели. Наконец он таки додумался, что новое и незнакомое ему уже приелось. Его отец любил все редкое и необычное, и Джон унаследовал эту любовь. Всю жизнь их главной радостью было обнаружить нечто, отличавшееся от общеизвестного, — новые растения, новые цветы, новые экспонаты.

Но сейчас Джон оказался в мире настолько новом, что все для него было чужим. Здесь он ощутил, что, вероятно, его любовь к новизне проявлялась только тогда, когда это новое встречалось на фоне хорошо знакомого. Ему нравились экзотические цветы, пока они росли в его английском саду в Ламбете. Значительно труднее было восхищаться незнакомыми цветами, когда они росли у подножий экзотических деревьев под чужим небом.

— Я потрясен до глубины души, — с внезапным изумлением сказал Джон в середине второго месяца, когда сильнейшая тоска по Ламбету и детям, и даже по Эстер, накрыла его такой мощной волной, что он пошатнулся, как от физической слабости, и вынужден был опереться на ствол дерева, чтобы устоять на ногах.

— Ей-богу, я тоскую по дому. Уже недели, нет, месяцы прошли с тех пор, как я поселился здесь, и я не говорил ни с одним мужчиной и не видел ни одной женщины с того самого момента, как уехали Хоберты. Я так скучаю по дому. Боже мой, как я одинок.

Он обернулся, чтобы взглянуть на маленькую полянку и дом, маленький и грубый, как деревянный ящик, сколоченный неумелым подмастерьем. На Джона нахлынуло ощущение того, каким крошечным казался домик в сравнении с бесконечностью леса, и дыхание у него перехватило от испуга.

— Но я строю здесь свой дом! — упрямо сказал он.

Ветер, сильный порыв ветра тронул верхушки высоких крепких деревьев, как будто сам лес расхохотался над глупой гордостью человека, решившего, что он может построить себе дом посреди нетронутой природы.

Джон мог проработать здесь всю свою жизнь и никогда не продвинуться ни на шаг дальше простого выживания. Он никогда не сможет построить дом, похожий на дом в Ламбете, никогда не вырастит сад, такой, как в Отлендсе. Все те достижения, на которые ушли годы упорного труда, были возможны в обществе, богатом трудом. Отними у человека это богатство — работу многих пар рук и многих умов, — и человек превратится в животное посреди леса. Даже меньше чем простое животное, потому что у каждого животного в лесу есть свое место в масштабах бытия, пища, которая ему подходит, дом, который его устраивает, тогда как Джону приходилось бороться за то, чтобы раздобыть достаточно пропитания в этой изобильной земле, и очень стараться, чтобы сохранить огонь, согревающий его дом.

Его накрыло чувство отчаяния, такое же реальное, как темнота.

«Я вообще могу здесь умереть», — подумал Джон.

Он уже давно перестал говорить сам с собой вслух. Само молчание леса казалось слишком величественным, чтобы оскорблять его своим ничтожным голоском.

— Я здесь умру!

Каждая новая мысль, казалось, расширяла пропасть, распахнувшуюся у него под ногами.

— Я пытаюсь обосноваться здесь, вдали от детей, от жены, от друзей. Я пытаюсь прижиться там, где я совершенно одинок. И рано или поздно от несчастного случая, или от болезни, или от старости я здесь умру. Я умру в одиночестве. Ведь на самом деле, если я хотя бы один-единственный день не смогу встать, принести воды, наколоть дров, поохотиться или порыбачить, я здесь умру. Я могу умереть от голода раньше, чем кто-нибудь приедет сюда.

Джон оттолкнулся от дерева, но обнаружил, что едва держится на ногах. Он ослабел от чувства одиночества и страха. Шатаясь, он пошел обратно к дому и возблагодарил Бога, что, по крайней мере, из трубы курился слабый дымок, а в котелке еще осталась кукурузная каша. Джон почувствовал, как горло его сжимается при мысли о том, что снова придется есть холодную кашу. Он упал на четвереньки, и его вырвало.

— О боже мой, — сказал он.

Изо рта вытекла тоненькая струйка слюны. Он вытер рот рукавом. Толстая домотканая коричневая ткань рукава воняла. Он заметил это, когда поднес рукав к лицу.

— Моя одежда воняет, — сказал он с тихим удивлением. — Я сам, должно быть, воняю.

Он тронул рукой лицо. Выросшая борода была спутанной и грязной, вокруг рта висели длинные усы.