Земля надежды - Филиппа Грегори

Он тронул рукой лицо. Выросшая борода была спутанной и грязной, вокруг рта висели длинные усы.

— И дыхание у меня наверняка воняет… Я грязный, — тихо сказал он. — Я такой грязный, что уже не чую собственный запах…

Поняв это, он почувствовал себя жестоко униженным. Джон Традескант, в котором мать души не чаяла, единственный наследник своего отца, превратился в грязного зачуханного бродягу, цепляющегося за жизнь на границе знакомого мира.

Он заставил себя подняться на ноги. Казалось, небо опускается на него, будто он был крошечным, крошечным насекомым, с неослабевающим упорством пересекающим большой лист на дереве в лесу, в стране, такой огромной, что редко кто из людей мог пересечь ее.

Спотыкаясь, Джон добрался до двери и распахнул ее. И только войдя в тесную комнатку, он смог восстановить чувство соразмерности с окружающим миром.

— Я — человек, — сказал он четырем грубым деревянным стенам. — Не маленький жук. Я — человек, и это мой дом.

Он огляделся, будто никогда не видел его раньше. Четыре стены были сделаны из свежесрубленной древесины, и после того, как очаг нагрел комнату и на дворе потеплело, дерево дало усадку. Джону пришлось заделывать щели глиной и ветками. Он содрогнулся, увидев лес через щели в стенах дома. Казалось, дикая природа вокруг просачивается внутрь, чтобы напасть на него.

— Я не могу, — жалким голосом сказал он. — Я не могу построить дом и найти пропитание, я не могу мыться и охотиться, а еще и землю расчищать. Я не могу все это делать. Я здесь уже почти два месяца, и все, на что я способен, это с огромным трудом выживать. Да и этого толком не умею.

Горло снова сжалось. Он подумал, что его вырвет прямо здесь, но вместо этого выплюнул хриплое рыдание.

Он потянул ремень на брюках. Он думал, что по какой-то причине его ремень растянулся. Но сейчас Джон понял, что похудел.

— Я не выживу, — наконец признал он. — Я не могу раздобыть достаточно еды.

И сразу же усталость, к которой он уже привык, и боль в животе, которую он считал признаком легкого недомогания, обрели новый и ужасающий смысл. Он недоедал уже несколько недель, и голод делал его все более и более неспособным к выживанию. Его выстрелы все чаще не попадали в цель, с каждым днем ему было все труднее наколоть дрова для очага. Он начал собирать хворост, вместо того чтобы колоть дрова. А это означало, что древесина была более сухая, сгорала быстрее, и ее нужно было все больше и больше.

А еще это означало, что землю вокруг маленького домика никто не расчищал, и она оставалась в таком же состоянии, как и тогда, когда Бертрам приехал помогать ему в самом начале их жизни в этих дебрях, когда они были так уверены в себе и смеялись.

— Вот уже и весна, а я так ничего и не посадил, — тупо сказал Джон, все еще зажимая в мозолистой руке лишний кусок ремня. — Земля не расчищена, и я не могу копать. У меня нет времени копать. Все мое время уходит на то, чтобы добывать еду, воду и топливо, я устал… я так устал.

Он протянул руку, чтобы взять свою куртку. Она уже не лежала, аккуратно свернутая, в углу комнаты, как прежде. Теперь она валялась там, где он сбрасывал ее по утрам.

Джон завернулся в ее толстую теплоту и вспомнил — Эстер купила эту куртку, когда он сказал, что уезжает. Эстер, которая не хотела ехать. Эстер, которая уверяла, что новая страна будет неподходящим местом для мужчин и женщин, привычных к уюту и комфорту городской жизни. Эстер, утверждавшая, что новая страна будет подходящим местом только для фермеров, у которых не было никаких шансов пробиться в родной стране. Страна для фермеров, искателей приключений и авантюристов, которым нечего терять.

Джон улегся на голый земляной пол перед мерцающим огнем очага и натянул на лицо воротник куртки. Хотя было уже утро, он чувствовал, что хочет натянуть куртку на голову и дать себе вволю поспать. Он услышал тихий жалобный всхлип, похожий на тот всхлип, который издавала Френсис, просыпаясь ночью от страшного сна, и понял, что плачет он сам, плачет, как испуганный ребенок. Тихий плач все не стихал, и Джон слышал его как будто издалека, будто он сам был далеко от собственного страха и слабости. Потом он уснул, все еще слыша тихое всхлипывание.

Он проснулся от чувства голода и страха. Огонь почти погас.

При виде серой золы в очаге Джон, задохнувшись от ужаса, вскочил на ноги и выглянул в открытое окно. Слава богу, было еще светло, он проспал не целый день.

Он выбрался наружу, куртка путалась у него в ногах, заставляя спотыкаться, набрал полную охапку дров из поленницы во дворе. Потом сложил дрова в очаге и сверху прикрыл кусками сухой коры. Тонким прутиком подпихнул кору в самую середину тлеющих угольков и, наклонившись совсем близко к золе, начал дуть, нежно, осторожно, молясь Богу, чтобы огонь занялся. На все это ушло довольно много времени. Джон услышал собственный голос, произносящий молитву. Крошечное пламя блеснуло желтым огоньком, как свеча, и погасло.

— Прошу тебя, Господи! — выдохнул Джон.

Маленькое пламя снова затрепетало, вспыхнуло и занялось. Кусок коры завился, загорелся и был проглочен огнем. Джон положил на него пару хворостинок, и наградой ему была вспышка пламени. Он быстро стал подкладывать в огонь все более толстые веточки, огонь ярко разгорелся, и Джон еще раз был спасен от наступающей темноты и холода.

Тогда он понял, что голоден. С прошлой ночи в котелке оставалось еще немного каши. Или, если ему хотелось, он мог вымыть котелок, вскипятить воды и попытаться подстрелить птицу. Больше есть было нечего.

Он пододвинул котелок поближе к огню, чтобы каша не была совершенно холодной, и подошел к двери.

Вечерело. Солнце садилось за деревья, и небо над маленьким домиком было покрыто вуалью тончайших облаков, как шалью, которую королева набрасывала на голову, направляясь к мессе.

— Как мантилья из облаков, — сказал Джон, глядя на небо.

Небо было бледное, цвета засохших головок лаванды зимой, цвета вереска летом, размытых, неярких, розовато-лиловатых оттенков.

Джон вздрогнул. Мгновенный восторг при виде прекрасного неба сменился совсем иным чувством. Ему вдруг показалось, что небо слишком громадное, слишком безразличное, что маленькому человечку невозможно выжить под этим величественным куполом. Наверное, если посмотреть на его маленький домик с высоты облаков, изящных, как испанское кружево, он покажется просто точкой, а Джон, выглядывающий из него, — меньше блохи.

Страна была слишком большой для него, лес — слишком бескрайним, река — слишком полноводной и холодной, течение — слишком быстрым и глубоким. У Джона появилось чувство, что вся его новая жизнь была не чем иным, как попыткой маленького муравья трудолюбиво переползти из одного места в другое, и что сам факт — выживет он или нет — глубоко безразличен небу, не более чем жизнь муравья была интересна ему самому.