Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка - Петр Астахов

Хочу обратить внимание на наши отношения с местными жителями. Положение интернированных не снимало с нас ответственности за соблюдение достойного поведения. Мы хорошо понимали эту миссию и поддерживали честь страны, которую здесь представляли. Поэтому общение с местными гражданами было доверительно-уважительным и к закону, и к правопорядку.

Крупович сдержал слово — скоро после отъезда в Берн туда выехал и Иванов. От нашей группы в Neuville осталось только трое — Августин, Костя и я.

Жизнь проходила праздно, было много свободного времени. Я купил в местном магазинчике блок для рисования, цветные карандаши, пастель и стал рисовать, натура не оставляла меня равнодушным. Была середина лета, и мы наслаждались чудесными днями.

Крупович и Иванов, получив разрешение на организацию лагерей русских беженцев, выехали в разные концы Швейцарии в те лагеря, где содержались наши граждане, чтобы познакомиться с ними, составить списки, представить их в комиссариат. Нужно было создать единый лагерь беженцев.

Думаю, что Павел занялся этой работой не случайно, он рассчитывал встретиться с Ольгой, с которой была договоренность еще там, в Германии добраться до Швейцарии. Казалось, Павел мог бы рассказать мне об этом, но он мне ничего не сказал. Встреча их и впрямь состоялась, и Ольга из лагеря переехала в Берн на частную квартиру, в которой проживали Крупович и Иванов.

Во время своих поездок по лагерям интернированных Павел встретил знакомого из Вустрау, который рассказал о реакции Зигрид на наш побег.

Ленц стояла на ступеньках площадки у входа в административный барак и с кем-то разговаривала. К ней подошел один из сотрудников и что-то сказал (это было сообщение о побеге). Он ничего не знал о ее отношениях с Ивановым. Новость была невероятной. Зигрид на глазах у людей потеряла сознание, упала на площадке. Ее занесли помещение, стали приводить в чувство… По лагерю поползли слухи.

Я тяжело переживал это известие. При всей привязанности к Павлу я находил ему оправдания. Доброта и отзывчивость Зигрид, желание помочь склоняли мои чувства к женщине, которая ради любви была готова на любые жертвы. В эту роковую минуту она не смогла скрыть своего чувства к любимому человеку даже для того, чтобы сохранить тайну.

Меня еще долго преследовала горечь этого известия, когда я представлял себе все подробности — я определенно осуждал двойственность поведения Иванова. Решение связать свою жизнь с Ольгой, так же нуждавшейся в его поддержке и помощи, выглядело все же безнравственно по отношению к обманутой Зигрид.

Если верить сведениям Ленинградской городской справки, куда я обратился в 1971 году, приехав в Ленинград, чтобы разыскать близких друзей, ни Круповича, ни Иванова уже не было в живых. В двух справках в конце стояли приписки: «Умер в 1961 году». Мне не хотелось в это верить — ведь оба были еще молоды, особенно Иванов. Крупович 1910 года рождения, а Иванов — 1918-го. Я попытался разыскать близких Иванова по указанному адресу, но ни в первый раз, ни через несколько лет во второй — мне это не удалось. В Ленинграде — триста тысяч Ивановых (это сказали в Горсправке), немало и Павлов Семеновичей с таким же возрастом.

Я многого не знал о деловой жизни Иванова и Круповича. Хотелось бы увидеть их, чтобы услышать хотя бы теперь о делах их прошлой жизни. И за границей, и после возвращения в Советский Союз, меня не оставляла мысль, что оба они — советские разведчики, оказавшиеся в плену. От этой мысли меня всегда охватывало чувство гордости за близость к ним. Сам я к их деятельности не имел никакого отношения. Что не помешало мне разделить наказание за несовершенные преступления.

Конспирацию же, проявляемую ими по отношению ко мне, я объяснял объективными причинами — моей молодостью и отсутствием опыта, но она все-таки вызывала во мне чувство обиды. Поэтому и остались в тени их конспиративные связи, я не могу назвать ни одного человека, с кем встречались Георгий и Павел за границей, хотя оба были всегда на виду.

Размышляя об их работе в Швейцарии, я допускаю, что положение свое они использовали для сбора нужной информации и последующей ее передачи. Зная специфику работы, они продолжили свою деятельность и в Швейцарии, хотя и отказались от побега к союзникам. Я впервые высказываю такое предположение, но с тех пор прошло много лет, тогда мне было двадцать три года, и все принималось на веру, безо всяких если бы и кабы.

Но на вопрос: «Кто же они?» — я так и не ответил.

Я не знаю.

Самый значительный событиями отрезок жизни в Швейцарии приходился на последние три с половиной месяца. Судя по швейцарской прессе, желание властей использовать пребывание интернированных советских граждан для восстановления дипломатических отношений с СССР, а там, глядишь, и для налаживания торгово-экономического сотрудничества чувствовалось еще задолго до приезда миссии.

Работа по организации лагерей русских беженцев была закончена и все необходимое для их транспортировки подготовлено. Но местные власти добивались приезда официальных представителей Москвы для контактов по всем интересующим их вопросам, не только по репатриации.

31 июля[24] в Берн приехала Советская репатриационная миссия — частью из Москвы, частью — из Парижа. Возглавлял миссию генерал-майор Вихорев.

А я приехал сюда в августе 45-го года. Мне лично Берн запомнился таким, каким я увидел его из отеля Bellevue у старой площади. На площади городская ратуша, от которой проходит дорога на мост, соединяющий старую часть города с новой. Она застроена современными зданиями и особняками посольств многих государств.

Штаб-квартира советской репатриационной миссии расположилась в Берне в новой части города, в здании гимназии, и обслуживалась советскими репатриантами. В гимназии были освобождены несколько классов для обслуживающего персонала, подготовлены рабочие кабинеты работников миссии. Здесь же нужно было принимать посетителей, обрабатывать документы, получать и отправлять корреспонденцию. Здание находилось под круглосуточной охраной швейцарских солдат, вход в миссию был воспрещен.

Туда-то, по рекомендации Круповича, направили в качестве переводчика и меня.

Теперь и у меня появилась возможность после стольких лет изоляции встретиться с советскими людьми. Больше трех лет длилось мое отчуждение от прошлого, теперь представлялась возможность восстановить утерянные связи.

Накануне свидания с официальными работниками советской миссии меня обуревали чувства сожаления и неуверенности за годы, прожитые в Германии, за принадлежность к лагерю Вустрау. В том, что руководство миссии знало о нашем прошлом, сомнений не было. Но в любом случае я сам должен был рассказать им о лагере Восточного министерства. Томительное ожидание предстоящего разговора походило на состояние человека, которому нужно удалять зуб. Как отнесутся они к добровольному признанию? Останутся ли доверительными наши отношения, без чего немыслима работа в миссии?