Воспоминания - Екатерина Андреева-Бальмонт

Мы все знали, как она была скупа. Она дрожала над каждой копейкой и воображала, что все люди льстятся на ее деньги и что за деньги можно все и всех купить. Так она раз написала своими полуграмотными каракулями записку управляющему гостиницей «Дрезден», молодому красивому человеку, предлагая ему жениться на себе, и подробно сообщила ему, какой у нее капитал и в каких бумагах. Записку эту она передала ему лично. «А он что?» — со страхом спросила я старшую сестру, зная, какой Сергей Михайлович был гордый и резкий человек. «Он не стал с ней разговаривать, принес мамаше письмо и просил ее передать тетке Шиловой, что писем от нее не будет читать, а если она посмеет явиться к нему, ее спустят с лестницы, он уже отдал такое приказание швейцару». Об этом инциденте мы, дети, узнали много позже, и я задним числом пришла в ужас от того, как она унизилась в глазах Сергея Михайловича, «унизила свое женское достоинство», как сказала бы моя мать. Я представляла себе, какая страшная сцена была у тетки с матерью из-за этого. Это было как раз, верно, тогда, когда тетка, вызванная матерью вниз, вернулась оттуда заплаканная, дрожащая и слегла в постель на несколько дней.

Но тетка Шилова была необычайно упряма и не сразу сдалась. Вскоре после этого случая я как-то застала ее сидящей перед зеркалом и с самодовольной улыбкой себя рассматривающей. «Как она, такая безобразная, может смотреть на себя», — с отвращением подумала я. «Чему вы улыбаетесь?» — спросила я ее. «А вот твоя мамаша говорит, что мне не о замужестве надо думать, а о смерти. А я думаю, что мое время еще не упущено и что я еще выйду замуж». Я не могла скрыть своего изумления. «Да кто же на вас женится? Женятся на молодых!» — «Если я не такая уже молодая, зато у меня капитал есть. А денежки всем надобны. Отказываются от них только какие-нибудь ненормальные». («Это она о Сергее Михайловиче», — догадалась я.) Она несколько омрачилась, но продолжала смотреть на себя в зеркало. «Да, мне еще рано от света хорониться, мне тоже хочется пожить в свое удовольствие». — «Ну и живите в свое удовольствие на свои денежки. Зачем вам муж?» — «Ты этого еще не понимаешь, ангел мой, в муже вся сласть жизни», — сказала она, и все лицо ее распустилось в противную улыбку. «А вот муж ваш возьмет ваши денежки и бросит вас», — сказала я, чтобы сказать ей что-нибудь неприятное. «Как так бросит? Я не дура, денежек своих из рук не выпущу. Буду давать ему, ежели угождать мне будет, а не будет (у нее сделалось злое лицо) — по миру пущу». Я вскочила и убежала от нее — такой она показалась мне мерзкой. И несколько дней я с ней не могла говорить.

Нас, детей, больше всего возмущали ее важничание и чванливость с ее бедными родственниками, с бывшими у нее приживалками, которые теперь приходили к ней в гости. Мы никогда не видели, чтобы у нас в доме кого-нибудь презирали за бедность. И я не вытерпела раз и высказала ей, когда мы остались одни, свое возмущение на то, как она третировала одну свою бывшую приживалку, старую девицу — правда, очень неприятную, хитрую и льстивую. Но эта особа в моих глазах стояла очень высоко и заслуживала особенного уважения: она всегда ходила на богомолье и раз была в старом Иерусалиме, прикладывалась к Гробу Господню и рассказывала о всех чудесах, которые там видела. Говорила она об этом особенным голосом, взволнованным, и плакала. Тетка же, слушая ее, прерывала каждую минуту, делала ей какие-то бессмысленные замечания. К моему удивлению, тетка не обиделась на меня. Она приподнялась со своего места на диване, где всегда важно восседала, чмокнула меня прямо в открытый рот. «Ангел мой Катенька, добродушная такая», — сказала она и уж совсем неожиданно дала мне карамельку, что было не в ее привычках. «Это она тебя хотела подкупить», — сказала Маша, слышавшая наш разговор с теткой. «Как подкупить? Зачем?» — «Чтобы замазать тебе рот. Тебе не надо было принимать от нее карамельку. У тебя нет настоящей гордости». Я еще сосала карамельку, и мне было жаль, что я приняла ее и не сумела вовремя показать «настоящей гордости».

Мы с Машей должны были от себя проходить через ее комнату, поэтому мы являлись невольными свидетелями ее препровождения времени. Мы никогда не видали более праздного существования. Особенно это поражало в нашем доме, где все постоянно были заняты. Она всегда почти сидела сложа руки, устремив вдаль тусклый взгляд своих выпуклых глаз. Она сидела так часами в ожидании завтрака, чая, обеда, смотрела на часы, чтобы первой прийти в столовую. Там она ловила всех проходящих мимо нее, умоляя посидеть, побеседовать с ней. Меня она заманивала к себе «почитать журнальчики». Она получала на свое имя «Ниву»{35} и «Паломник». Их она давала читать только у себя в комнате. Я обожала «Ниву» и с нетерпением ждала новые номера; с восторгом рассматривала картинки и читала журналы от доски до доски. Иногда читала тетке вслух… В «Ниве» как раз печатались дивные романы Всев. Соловьева «Сергей Горбатов», «Последний вольтерьянец» и другие. Тетка плохо слушала, ей только важно было не оставаться одной, и она меня всегда задерживала, предлагая мне то черносливинку, то мятный пряник. Должна сознаться, что я редко проявляла «настоящую гордость» и отказывалась. Братья смеялись надо мной, называя теткиным любимчиком, и когда мне случалось нашалить или сделать что-нибудь предосудительное, они кричали гнусавым голосом, подражая тетке: «Это, наверное, андел-Катенька, добродушная такая».

Тетка прожила у нас до самой смерти. Умерла, когда я уже вышла замуж. У нее была нервная болезнь со страшными припадками каталептического характера. Мы, дети, очень боялись этих припадков. Я много раз видела, как она замирала в том положении, в котором ее заставал приступ: с поднятой в руке гребенкой, когда расчесывала волосы, с ложкой в руке, которую подносила ко рту. Она начинала трястись, холодела и падала, если ее вовремя не подхватывали. Ее поднимали и клали на постель, где она лежала неподвижно, как мертвая, пока не приходила в себя, никого и ничего не узнавала вокруг.

Она благоговела перед моей матерью, любила ее и боялась не меньше нас. Когда она ослушивалась матери, ее главная забота была, «как бы сестрица не узнала».

Ал. А. Андреева

Вспоминая ее в последние годы у нас, я с трудом представляла себе тетку такой, какой она была вначале своего вселения к нам, — так разительна была перемена, происшедшая с ней в нашем доме, под влиянием моей матери. Тетка придумывала себе постепенно какое-то подобие занятий; кроме того что она, как всегда, стригла купоны, пересчитывала деньги, записывала расходы, она теперь без конца переписывала поминания для церкви «О здравии» и «За упокой». В подражание матери вязала крючком салфеточки. Тон ее в обращении с родственниками, зависящими от нее, с прислугой совершенно изменился. Она перестала важничать и даже не так гнусавила. Она чаще ходила в церковь. Когда восседала на диване, клала перед собой книгу. Правда, она почти всегда засыпала над ней и не знала, что она читает. Она, очевидно, начала стыдиться своей праздности. И к нашей жизни с сестрой Машей проявляла больше внимания. И лицо ее, столь безобразное, стало менее глупым и противным. Или мы к нему привыкли? Нет, она стала другой, это все замечали.