Васка да Ковь (СИ) - Аноним Эйта

Тот подавил навязчивое желание положить руку на меч.

Все хорошо, поверили.

Улыбнулся беззаботно.

— С вами хочу.

— Чейта?

— Девка понравилась, — бесхитростно ответил Васка, продолжая улыбаться.

Ныли уголки губ, хотелось напрячь плечи и хотя бы встать в стойку, но он не позволял рефлексам взять верх: как только они увидят в нем не мирного блаженного из-под левой длани Ха, так сразу можно и с жизнью попрощаться.

— Не про твою честь девка-та! — Гоготнул Горелый, — Рыцарская женка!

Болтливый, однако. Как такого вообще на дело выпустили? Да еще во главе поставили, вон, другие молчат, как немые. Кем бы не была упомянутая сестрица, она либо глупа, либо совершенно не умеет подбирать людей, либо и мысли о провале не допускает.

Что же, ему это только на руку. Для милого друга, раз уж тот на слова не скупится, и представления не жалко. И пусть простит славный меч те минуты, на которые он станет шутовской погремушкой.

— А я вот, — Васка нашарил меч и вытащил его с громким скрежетом, стараясь копировать Ложкины жесты, — Меч нашел, тоже рыцарский. Так может, и рыцарская женка — мне от Ха подарочек?

Главное, держать меч в кулаке, как дохлую крысу за хвост. Васка даже скосил глаза на меч, как будто боялся, что он сейчас вырвется и убежит.

— Сунь обратно, — рассмеялся Горелый, — пока всех тут не порубал. Откуда ж у тебя такая солидная железяка, брат?

— Да вот шел я мимо трактира, и Ха мне и говорит: зайди мол, возьми, хозяину не нужно. — Васка развел руками, заставив одного из похитителей попятиться, и со второго раза вогнал меч в ножны. — Я-то парень простой, Ха шепнул — я сделал.

— А ну как не сделаешь?

— Ну так накажет. Меня… и всех, кто под руку попадется. Он, — Васка снизил голос до полушепота, боязливо оглянувшись на небо, — серди-и-итый… Слушай, пди сюда, какой секрет скажу!

Горелый, посмеиваясь, подошел.

— Ну, давай свой секрет, братец.

Какой же заманчивой казалось идея дать ему под дых, скрутить и взять в заложники!

— Не хочу я с вами идти… — Горячечным шепотом выдохнул Васка в доверчиво подставленное ухо, — Ой, не хочу! И баба мне эта даром не сдалась. Но Ха сказал — я сделал. Я ж человек подневольный — все под его дланью ходим, да к моей холке длань поближе. А от твоей, сталбыть, подальше. Счастливчик ты… пока твою холку не намылили.

Вот здесь он позволил себе нотку угрозы.

Горелый понятливо кивнул.

— Ребя, возьмем с собой братца?

Спиной к нему встал.

Эх, пропал, пропал в Васке бродячий комедиант… А в Кови — пороховая бочка. Если б она была в сознании, не пришлось тут со всяким отребьем раскланиваться, блаженненького играть. Она и магичкой сильна была, а недоученной магессой еще сильнее стала.

Да вот только парней кто-то явно об этом предупредил.

Кто?

Из своих же кто-то… Служанка?

Васка не мог вспомнить, как именно выглядела эта серая мышь: волосы, вроде, коричневые, их еще из вежливости зовут каштановыми, стянуты в узел; лица он и не видел, голоса не слышал; платье аккуратное; идеальная служанка.

Идеальная крыса?

Решено. Отныне будет брать в дом лишь дам эпатажных, из тех, за которыми за три улицы молва тянется. Тех, кого каждый день обиженные жены поносят и в Храмах не любят. Потому что такую узнают и в серой робе, и под маской; такая не скроется из дома легко и незаметно, как это наверняка уже сделала последняя Ложкина служанка.

— Да возьмем. — Басом ответили горелому как-то слишком близко, за спиной.

И Васка получил сокрушительный удар в висок. Последнее, что он услышал, перед тем как упасть в дорожную грязь, было:

— Шугай сказал — дружок это ее, хозяину брательник. Так что возьмем, как не взять? Только шепот приглушим.

Фылек боялся Шеложкитероха.

Потому что Шеложкитерох был страшный человек.

Никто, кроме Фыля, не замечал этого. Не замечал, как точны его движения. Не замечал, как любовно он поглаживает свои метательные ножи, прежде чем сунуть их в рукав. А вот Фыль замечал. И знал, что он не промахивается.

Никто не замечал, как страшно темнеют его глаза в минуты гнева. Как едва заметно дергается уголок рта на неподвижном, бесстрастном лице, когда нож с глухим звуком попадает в цель.

Фылек видел обгорелый труп и нож, вошедший под лопатку — в сердце. Второй раз. Но он понял, что именно увидел, лишь когда другой нож в другой день вонзился даже не рядом — в мишень, нарисованную на двери кабинета.

«Подай нож», — лениво сказал тогда Шеложкитерох.

И Фылек вытащил тот из глубокой узкой щели в дереве. Как из ножен.

Но он никому не говорил об этом страхе. Из взрослых. От Киры ничего невозможно было утаить. А вот все остальные были слепы.

Ковь ничего не замечала, потому что была влюблена в него. Она называла его Ложкой, желая дотянуться, и она придумала себе того странноватого, замкнутого Ложку, до которого обязательно дотянется.

И Шеложкитерох играл для нее Ложку. Это было даже страшнее, чем ножи.

Потому что рядом с ней он преображался почти полностью. Он больше улыбался. Он переставал экономить силы, его движения теряли четкость, он казался мягче…

Но нет-нет, да проглядывало то самое «почти» — резкий жест, жесткий взгляд, и Фылек вздрагивал, понимая: его снова чуть не провели. А Ковь ничего и не заметила.

И однажды она повернется спиной.

Как тот… мертвый. Закутанный в старую простыню, как в кокон. На его лице не осталось эмоций, все стер огонь, но Фылек почему-то был уверен, что там раньше было удивление. Непонимание — как?

А если повернется спиной Ковь, то и Васка потеряет последние крохи осторожности.

Васка называл старшего брата Китом, и Шеложкитерох играл для него Кита. Уставшего, растерянного, запутавшегося человека. И такой Кит вил из брата веревки, а тот не замечал. А если и замечал что-то не то, то не обращал внимания. Потому что Ковь была с Ложкой счастлива, а счастливая Ковь развеивала и Васкины страхи.

Кира легко почуяла страх Фыля, но сама она совсем не боялась Шеложкитероха. Когда Фыль поделился с ней причинами страхов, она лишь рассмеялась. Пожала плечами. Сказала, что видела маски и похуже. Что на месте Фылека она больше боялась бы русалку, которая однажды съела его глаз. Она считала себя чудовищем и других чудовищ не страшилась. Она говорила: «Зачем мертвой бояться за жизнь?»

И учила Фыля смотреть и видеть, и слушать и слышать. Даже мертвой старалась быть полезной. Бесконечно извинялась за его спасение. Но, как бы Кира не была внимательна, она не видела для себя причин, по которым ей стоило бы бояться.

И не боялась ничего.

Зато Шеложкитероха боялась Сестренка. Она называла его Шелли, не желая признавать, что он давно вырос из своего имени. И это нежелание выдавало ее с головой.

Сестренка говорила много красивых слов, но Фылек видел за ними совсем другое. Не желание помочь, которое она так тщательно играла, а желание отомстить. Уничтожить причину страха, что не давал ей спать ночью, что поселил глубокие тени на ее красивом — слишком красивом — лице.

Фыль не считал себя в праве помогать ей, не считал себя в праве бороться с Шеложкитерохом. У него не было права считать Васку своей собственной семьей, не было права вмешиваться. Он уже тогда, на первой встрече с Сестренкой, знал, что откажет, что поедет в закрытое учебное заведение для мальчиков, если повезет — станет кавалеристом, и если Шеложкитерох сделает что-то страшное, узнает об этом последним.

Если Сестренка справится, он и об этом узнает последним.

И он убедил себя, что ему все равно, и ничего никому о встрече не рассказал: Васка ведь однажды не вмешался…

Пожалуй, именно из-за той, давней, обиды Фыль позволил Сестренке после долгих уговоров и посулов встретиться с Кирой, которая и сама была не против. Правда, та встреча ничем не закончилась… он так думал.

Но в результате — Васка, лежащий на мостовой, головой в кровавой луже, глаза закрыты, лицо бледное и неподвижное, будто мертвое… Фылю достаточно было закрыть глаза, чтобы увидеть это снова.

Это его вина.

Поэтому, когда Шеложкитерох схватил его за ворот и прижал к стене, Фыль даже не сопротивлялся. А может, не поэтому, может, просто не хватило сил: он больно стукнулся затылком и в глазах у него двоилось. Напротив маячило серое, мертвое лицо и очень, очень темные глаза, почти провалы на бледной коже, и рот у лица кривился в нехорошей усмешке — еще один провал. Пальцы, которыми Шеложкитерох держал Фыля, не дрожали. Рука не дрожала. Фыль как-то сразу понял, так он может провисеть очень, очень долго.

Зато Кирочка успела сбежать. Раз — и как не было ее.

В этот раз она спасать не будет. Это больше не ее долг. И хорошо. Правильно.

Потому что это Фыль виноват.

Виноват в том, что на мостовой расплывается красная лужа, по которой потом будут топтаться ноги стражников в подкованных сапогах, виноват в том, что Ковь увозят… Виноват. И уже не успеет исправить.