Воспоминания комиссара Временного правительства. 1914—1919 - Владимир Бенедиктович Станкевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Около 8 часов я вернулся в гостиницу к Гедройцу и, к моему великому удовлетворению, застал там Духонина, Дидерихса и Рателя. Перекрестов уже простился и отправился домой. Поездка была решена. И если бы автомобиль был готов, я не сомневаюсь, Духонин сел бы в него и мы уехали бы. Но приходилось ждать.
Духонин все время беспокоился, что на мосту большевики поставят стражу и будут караулить. Но я был совершенно спокоен и уверял, что мы имеем перед собой для выезда из Могилева не менее 12 часов, а может быть, и целые сутки. Но неожиданно изменил свое мнение Дидерихс. До сих пор он так же убежденно доказывал необходимость отъезда Духонина, как и я. Тут же, в этой полуконспиративной обстановке, он почувствовал что-то противоречащее военной этике. И он упорно и настойчиво стал разубеждать Духонина. Мои возражения, что речь идет о дальнейшей борьбе, о сохранении идеи верховного командования и прочем, он парировал указаниями, что Духонин не политический деятель и вне своей Ставки он борьбы вести не может. Несмотря на серьезные колебания Духонина, Дидерихс убедил его немедленно вернуться в Ставку.
Я поставил им вопрос, как они считают – следует ли и мне оставаться? Оба решительно возразили. Было решено, что Духонин немедленно после возращения в ставку протелеграфирует генералу Щербачеву, что передает ему верховное командование. Поэтому мне следовало ехать на Румынский фронт.
Мы сердечно простились. Духонин натянул непромокаемую накидку, прикрывавшую его генеральские погоны, и вернулся в Ставку.
Через несколько часов, с большим опозданием, был подан автомобиль. В ту минуту, когда к Могилеву подходил большевистский эшелон, я переезжал через днепровский мост, на котором, как я и ожидал, не было не только большевистской, но вообще никакой стражи.
Глава 3
Восстановление Восточного фронта
1. Брестский мир
В первый же день по приезде в Киев я узнал, что Духонин был убит матросами.
Я связался с Румынским фронтом, но от начальника штаба получил ответ, что Щербачев возражает против моего приезда на фронт, так как это может осложнить и так уже нелегкое положение. То же самое сообщил мне Тизенгаузен, который действовал уже не как представитель правительства, а как представитель фронтового комитета, Румчерода…
Политическая обстановка в Киеве поразила меня своей сложностью. Явно чувствовалось, что речь идет уже не о двух фронтах – против немцев и против большевиков, – но по крайней мере о трех, так как национальный украинский вопрос сказывался очень сильно, даже заслонял другие вопросы. Уже во время мимолетных бесед с Винниченко и Грушевским я убедился, что «русская опасность» в их психологии весьма реальный фактор. В ответ на это среди представителей русских партий говорилось о «коварстве» украинцев, о той опасности, которая грозит со стороны украинцев явных и тайных.
К концу декабря я вернулся в Петроград. Там все было в ожидании Учредительного собрания, так как было известно, что большинство не на стороне большевиков.
Казалось, Учредительное собрание давало надежную опору для борьбы с большевизмом, и принимались все усилия, чтобы на нем сосредоточить внимание и активность народных масс. К 5 января, в день открытия Учредительного собрания, по улицам потянулись невиданные по количеству манифестации поддержки. Нет сомнения, что одна десятая доля этих людей, выйди она поддержать правительство в день восстания большевиков, предотвратила бы возможность их победы… Теперь же грубая и уже организованная энергия большевиков оказалась выше энтузиазма манифестантов, и торжественные, воодушевленные шествия были разогнаны ружейным огнем с крыш и из окон.
Но впечатление «неправедности» совершенного большевиками над Учредительным собранием было в значительной степени смягчено недовольством самим Учредительным собранием, его, как говорили, «недостойным поведением», трусливостью и податливостью председателя Чернова. Учредительное собрание бранили больше, чем большевиков, разогнавших его. Тут проявилось опять раздвоение русской антибольшевистской общественности. До сих пор она как-то забывала о тех спорах, которые недавно разъедали ее. Но теперь различие целей и причин недовольства большевиками выявилось наглядно. Средняя позиция не удовлетворяла никого. Или Ленин, или Каледин. Но не Чернов, не Керенский, даже не Милюков или Родзянко. Вообще, не политический деятель нужен был значительным и влиятельным кругам русской общественности, а генерал, притом не армейский, а казачий.
Процесс разделения России на два воюющих лагеря ускорялся международным вопросом. Процедура мирных переговоров медленно продолжалась, но уже чувствовалось неравенство сил лозунгов и пулеметов… Наконец, большевики отказались подписать условия мира, предложенные немцами. Все антибольшевистские партии почувствовали прилив сил не только потому, что стране грозила опасность, но и потому, что предметный урок, на который надеялись, оказался как раз таким, как и предполагали. Мира нет! Значит, война?
Вместе с тем, однако, отказ большевиков подписать мир на минуту поколебал настроение по отношению к ним, и создалось маленькое движение в пользу сговора с ними, если бы дело дошло до действительной борьбы.
Когда стало известно о наступлении немцев на фронте и приближении их к Пскову, в Петрограде началось большое волнение. Мне, как военному и знающему о грандиозных запасах военного имущества в Пскове, представлялось ясным, что задача момента одна: оказывать сопротивление наступающему противнику. Поэтому на заседании ЦК трудовой партии я возражал против резолюции, направленной одновременно и против внешнего, и против внутреннего врага. Я настаивал, что в настоящую минуту надо думать только о противнике, входящем в наши пределы, и бороться с ним в системе той правительственной организации, которая имеется налицо.
Мое мнение восторжествовало. Это вызвало частичный кризис в партии в виде выхода из состава ЦК некоторых членов. Решено было для примирения устроить новое заседание. Но я не дождался его. Мысль о том, что те окопы, которые я с таким старанием строил вокруг Пскова, могут быть с налета пройдены кавалерийским разъездом противника, казалась мне настолько чудовищной, что я отправился к Крыленко и предложил ему свои услуги в качестве рядового офицера.
Крыленко был страшно изумлен, что я нахожусь в Петрограде, и упомянул, что они устраивали специальные засады, чтобы изловить меня. Он говорил о необходимости того, чтобы я явился «один и без охраны» в революционный трибунал, причем обещал дать мне свое «письмо»… Но я ответил, что пришел вовсе не для своей реабилитации и в этой плоскости склонен скорее
