Кремлевское кино - Сегень Александр Юрьевич

— Азохен вэй! — воскликнул Борис Захарович, пронзенный горем. — Вы ее тоже арестовали?

— Разумеется, — спокойно ответил Александр Михайлович. — На следующий день после вас. Она уже дала показания. Приступим к основному допросу. Гражданин Шумяцкий, вы обвиняетесь в антигосударственных, политических и уголовных преступлениях. Приступая к следствию по вашему делу, мы прежде всего должны выяснить характер ваших взаимоотношений с рядом лиц: Нильсен, Молчанов, Королев. Сначала о Нильсене. Вы давно его знаете?

Сквозь джунгли горя Борис Захарович услышал будто издали свой голос:

— Был человек в земле Уц, имя его Иов. И был человек тот непорочен и справедлив и удалялся от зла.

Другой голос грозно требовал:

— Прошу отвечать на поставленные вопросы и не уклоняться!

И его голос рассказывал о Нильсене, как и когда он с ним работал, не зная о том, что Нильсен враг и шпион и происходит, оказывается, из социально чуждой среды.

— Но вместе с Нильсеном вы годами разрабатывали план превращения Крыма в советский Голливуд, дабы получать колоссальные денежные средства и использовать их для личной наживы. Так? — гремел голос Когана.

— Я готов признаться во всех случаях личного обогащения при получении государственных средств, — сбрасывал балласт правды допрашиваемый, надеясь, что, если он сознается в реальных финансовых махинациях и прикарманивании денег из сметы многих фильмов, которое он добродушно называл снятием пенок с варенья, это избавит его от более страшных обвинений.

— Получение средств на создание так называемого Киногорода предполагало самую крупную вашу совместную аферу?

— Не скрою, я рассчитывал снять пенки, часть денег незаконно присвоить. Да все знают, что на любом грандиозном строительстве прикарманивают, причем не только у нас, но и в Европе, и в Америке, и в Африке.

— Стало быть, вы признаете, что проект Киногорода являлся исключительно проектом денежных махинаций?

— Нет, не исключительно. Признаю, что частично. То есть я бы снимал пенки с большого варенья, но имея совесть. Вам ли не знать такую поговорку: «Ты воруй, но делай это красиво».

— Я не нахожу красоты в воровстве, — никак не поддавался более дружескому тону общения Коган и продолжал допрос, расширявшийся во все стороны, из основного ствола вырастали какие-то дурные ответвления, вперемешку со здравыми обвинениями ветвились абсурдные, на которые как-то следовало отвечать, не впадая в истерику, некоторые вопросы стали повторяться, и Борис Захарович понимал, что нужно сохранять спокойствие и отвечать, стараясь, чтобы ответы на повторяющиеся вопросы не отличались от предыдущих.

— Арестованный Нильсен сознался, что он не только авантюрист, совершивший ряд уголовных преступлений, но и является агентом иностранной разведки. Вы это знали и покрывали.

— Я этого не знал, а значит, и не покрывал. Если бы я знал, что Нильсен шпион, я давно бы об этом сообщил в органы.

— Отчего же не сообщили?

— Да потому что не знал.

— А почему вы так уверенно говорите, что не знали?

— Потому что не уверен… То есть потому что не знал.

— Вы только что проговорились, что не уверены в том, что не знали.

— Послушайте… Я не знал, что Нильсен шпион.

— А когда вы отправляли Нильсена за границу, чтобы он клал деньги на ваши счета в швейцарских банках, вы давали ему задание закупить новейшие яды, чтобы отравить товарища Сталина во время очередного сеанса в просмотровом кинозале Кремля?

— У меня нет счетов в швейцарских банках.

— А у нас есть неопровержимые доказательства, что есть.

— Этого не может быть, швейцарские банки не разглашают…

— А, стало быть, у вас там есть счета?

— У меня нет счетов в швейцарских банках, и я не давал задания Нильсену покупать яды.

— А гражданин Нильсен дал показания, что счета есть и что яды он закупал по вашему заданию.

— Он лжет. Он враг и хочет меня оклеветать.

— Разве вы не намеревались совершить покушение на товарища Сталина?

— Бред! Я при нем как сыр в масле катался. Он меня любил и уважал. Он мне орден Ленина дал!

— Тем более кощунственно то, что вы решили его убить.

— Ответственно заявляю, что не собирался убивать великого Сталина, которого считаю великим и величайшим.

— В таком случае зачем же вы устроили взрыв ртутного выпрямителя, повлекший за собой выброс ртутных испарений в кинозал, где находились товарищ Сталин и иные руководители государства?

— Я только недавно узнал, что за прибор игнитрон и что он содержит ртуть. Клянусь!

— Разве я просил вас приносить клятву? Вновь обращаю ваше внимание на необходимость отвечать только по существу. Если вы не знали, из чего состоит ртутный выпрямитель игнитрон, зачем же вы приказали механику Королеву и инженеру Молчанову взорвать его?

— Я не приказывал им! Я вообще находился в Крыму.

— Я не спросил вас, где вы находились, я спросил: зачем?

— Как я могу ответить зачем, если я не отдавал приказа?

— Разве я спросил вас, можете ли вы ответить? Стало быть, вы отказываетесь отвечать на заданный вопрос?

— Нет, я утверждаю, что поломка прибора произошла естественным образом, а если и был умысел, то я здесь ни при чем.

— Мы получили справку. Поломки подобных приборов крайне редки, иначе бы их не использовали.

— Да в этом просмотровом зале почему-то постоянно ломалась аппаратура. Нигде не ломалась, а в нем сколько угоднички… сколько угодно. Просто мистика какая-то!

— Гражданин Шумяцкий, вы предлагаете мне в протокол допроса писать про мистику?

— Нет, не предлагаю.

— Вот и не надо. Стало быть, вы отказываетесь признать факт, что устроили покушение на товарища Сталина днем шестого ноября во время просмотра кинофильма «Ленин в Октябре»?

— Решительно и бесповоротно отказываюсь.

— А вот граждане Молчанов и Королев, арестованные нами, дали четкие показания, что, отправляясь в Крым, вы дали им приказ разбить ртутный прибор, шантажируя обоих, что вскроете все их неприглядные махинации. Что вы на это скажете?

— Что это полнейшая чушь собачья. Посудите сами: если они разбили прибор намеренно, то должны были первыми принять удар ртутных испарений. Им это надо?

— Стало быть, вы опровергаете их единые показания?

— Опровергаю. Возможно, они давали эти абсурдные показания, будучи…

— Будучи? Договаривайте. Вы хотите обвинить нас в том, что у нас выбивают показания? Гражданин Шумяцкий, ведите себя прилично!

Допрос продолжался бесконечно, и все в таком роде. Борис Захарович безумно устал, невыносимо болел копчик, раскалывалась голова, а Александр Михайлович, старательно выполняя свою работу, неустанно твердил одно и то же, задавал одни и те же вопросы или перескакивал на новые обвинения, не менее абсурдные:

— Каким образом вами и вашей супругой было осуществлено похищение уникального ковра династии Каджаров из дворца шаха?

— Это не было похищение. Прекрасно помню тот день. — От приятного воспоминания Шумяцкому даже сделалось полегче. — Стоял конец декабря двадцать пятого года. Реза Пехлеви только что стал новым шахом и пригласил в свой дворец послов и дипломатов вместе с их женами. Я тогда служил в должности дуайена советского дипломатического корпуса в Тегеране. Не скрою, моя красавица и умница жена привлекла внимание нового шаха, он подвел ее к этому ковру и спросил мнение, что она думает об этом произведении искусства. Ковер и впрямь уникальный, его начали ткать при основателе династии Каджаров и продолжали ткать при каждом следующем, добавляя в ковер изображение каждого нового. И Лиичка от души восхитилась ковром, забыв, что по восточному обычаю, если гость особенно восторгается какой-то вещью, хозяин обязан эту вещь подарить. И бравый красавец Реза Пехлеви сказал: «Пешкеш», что значит «подарок». Думали, шутка. А на следующий день в наше полпредство… виноват, оно как раз тогда только что было преобразовано в посольство, привезли этот ковер в подарок моей Лиичке. — Шумяцкий всмотрелся в лицо Когана, ища в нем сочувствия, но лицо капитана госбезопасности оставалось каменным. — Но по законам Востока требовалось чем-то отдариться…