Дневники Фаулз - Джон Фаулз

— Значит, я понадоблюсь, только когда тебе будет плохо, — сказала она. — Довольно эгоистично.

Я ответил, что это прежде всего искренне. Одно из величайших назначений любви — помогать в преодолении препятствий. Я мог бы жениться на ней и быть вполне довольным своим жребием. Она больше всех других женщин, которых я знал, подходит мне, но я верю, что могу быть безумно счастливым.

Мы распрощались на вокзале — несколько сухо, извинившись друг перед другом, расстались доброжелательно, но холодновато. Ненавижу расставания. Отправление поезда задерживалось. Мы пожали друг другу руки. Я помахал вслед поезду, повернулся к нему спиной и зевнул. Приятно быть снова свободным и не ощущать себя циничным чудовищем.

23 августа

Если не берусь за перо всего две недели, я чувствую, как заржавели мозги — с трудом подбираю слова, составляю фразы; между истинным смыслом, заключенным в голове, и тем, что оставляет перо на бумаге, то увеличивающийся, то уменьшающийся разрыв.

24 августа

Последний вечер в Пуатье. Уезжаю отсюда с радостью, хочется перемен, хотя ясности тут пока нет. Я боюсь связать себя с определенным видом деятельности. Однако в течение месяца перемен не предвидится.

Год частично упущен. Начинаю понимать, что мои сочинения не могут быть напечатаны, потому что я еще не обрел свой стиль. Здесь мною написано немного. Возможно, всему виной весна.

Серый, скучный город, но все же он во Франции. Сейчас я убежден по крайней мере в одном — в любви к этой стране. Мне не хочется возвращаться в Англию, хочется остаться здесь. И пусть меня принимают за англичанина — это не страшно. У меня нет желания стать французом. Думаю, никто не способен так восхищаться Францией, как англичанин, — однако при условии существования противоположного полюса, который необходим для сравнения. Нет сомнения, что французы живут более полной жизнью, чем англичане. Как космополит я не могу не отдать предпочтения чувственной радости и простоте галльской любви к жизни. Франция — для личности, Англия — для порядочных граждан. Как ни противна мысль об отъезде, необходимо отправиться на годовую ссылку в Англию. Именно «в ссылку», потому что ясно: родился я не в той стране.

29 августа

Пробыв в Англии четыре или пять дней, я уже не сомневался, какая из стран — моя. Не выношу заурядность, монотонность, универсальную приспособляемость — того, что здесь норма. Усталые глаза Англии. Я ехал в Лондон в каком-то отупении. Множество туристов-англичан возвращались тогда из Парижа, и я чувствовал себя среди них белой вороной. Покидать Францию было невыносимо, нестерпимо больно.

Мой багаж еще не привезли в Лондон, и мне пришлось провести там день. Я отправился на Английский фестиваль[255]. Приехал рано и встал в хвост очереди, длинной и организованной. Двое полицейских следили за порядком в очереди из семисот человек. На ум пришли французы, горячие, независимые, недисциплинированные, — для удержания порядка потребовалась бы целая армия полицейских. Очередь вилась вдоль Темзы. Высокая вода потихоньку спадала; небо было стальным и холодным; здание парламента казалось усталым и нервным. Только удары Биг-Бена дарили надежду относительно судьбы родины. С Фестивалем я поверхностно ознакомился этим же утром. Мастерство, практичность и дидактизм, пропагандируемые там, были мне отвратительны.

Днем я пошел в зоопарк через Риджент-парк. В парке стояла тишина, как на природе, пестрели клумбы, носились воробьи. Я не был в зоопарке, наверное, лет пятнадцать, но там ничего не изменилось. И клетки и животные не радовали взгляд — особенно грустными показались мне цапли и чайки.

Потом домой — по грязной унылой железной дороге южного направления. На перроне в Чокуэлле — пронизывающий, холодный ветер. На ужин — макрель под маринадом, безвкусная, с множеством костей.

Физическое и психическое здоровье отца ухудшилось; он тяжело дышит, у него отделяется мокрота; все это выглядит особенно ужасно из-за натужной веселости матери. Он твердо верит, что все к худшему в этом худшем из миров. В любой жизненной ситуации видит самый пессимистичный исход из всех возможных. Преувеличивает неудачи и находит тысячи возможностей избегать счастливых моментов. Любит изображать из себя дряхлого старца, ходит ссутулившись, кряхтит и все время ворчит. Нам хотелось бы больше знать о финансовом положении семьи, но отец говорит об этом довольно неопределенно. Мне нужно повидаться с Сассини[256]. Но здешний климат истощает волю, непосредственность, и я чувствую, что погружаюсь в прежнюю апатию — состояние, когда с трудом проживаешь день, сотканный из паутины условностей, недомолвок и лицемерия. Отца подкосила война. Когда он вернулся (перенеся фронт и службу в оккупационных войсках) в 1920 году домой, переживания, связанные с войной и потерей отца, спровоцировали нервный срыв — он даже не мог удержать в руках чашку. В 1923 году он лечился психоанализом. Согласно фрейдистскому объяснению, он, потеряв в шестилетнем возрасте мать, так и не смог привыкнуть к молодой мачехе. Бизнес тоже стал тяжелым бременем: отца совершенно измотала торговля предметами роскоши во время спада деловой активности и всяческих ограничений. Ему свойственна щепетильность, которая должна была превратить свалившуюся на него ответственность в непрерывную пытку. А ведь он воспитывался в богатом доме, жил среди обеспеченных людей, у него и сейчас оставались друзья и связи в более влиятельных кругах. Он тоскует по всему этому и теперь зациклен на чужом богатстве. Я вижу только один выход: мне надо выиграть крупную сумму в футбольном тотализаторе.

Вместо того чтобы писать и рассылать в разные места резюме, готовиться к переводческому экзамену, я бездействую. Трудно представить себя за рутинной работой. Мне все равно, что будет, — пока определенности нет. Я хотел бы работать за границей, жить в уединенном месте, на острове, среди снегов. Уехать! Сегодня потратил день на чтение книги о Шпицбергене. Как только смогу, поеду туда. Я ненавижу не Англию, а английскую цивилизацию.

Генри Миллер говорит о греческом поэте Сефериадисе: «…его стихи все больше и больше уподоблялись самоцветному камню, становясь компактнее, сжатее, искрометнее и откровеннее»[257]. Я тоже.

Чехов «Вишневый сад». Необычная, бессюжетная пьеса, в ней нет ни начала, ни конца. Герои загадочные, нереальные, однако их настроение улавливается мгновенно. Это настроение всего города — повсеместная пустота, изящный спуск в забвение, где никто уже не сможет сказать, что у них на сердце.