Дневники Фаулз - Джон Фаулз

Согласиться ехать в Грецию — безумие. Никаких перспектив — сплошное сибаритство. Но я знаю, что, если выпадет такой шанс, я соглашусь.

Выборы. Народ проявляет к ним интерес меньший, чем в 1950 году. Надо выбирать между романтизмом тори и практицизмом социалистов. Тори — за национализм, империю, свободу предпринимательства и тому подобное; социалисты — за растущее единообразие, за гибель ancien régime[262] индивидуалистов. Как социальная единица я буду голосовать за государство всеобщего благоденствия. За то, что, на мой взгляд, лучше для общества. Программа тори устроила бы меня больше, но я еще достаточно молод и беден и могу позволить себе голосовать против собственного разложения[263].

14 октября

Пэт Фаулз, моя двоюродная тетка, выходит сегодня замуж. Я отказался идти на свадьбу. Мне не нравятся свадьбы, свадебная атмосфера, специфические шутки в произносимых речах. Родня со стороны Фаулзов страшно недовольна. Но я не люблю семейные сборища. Вернувшись, мать остаток дня вспоминала всякие мелочи — что сказал тот или другой гость и что ответила она. Эта неутомимая банальность льется, как безмятежный поток или клубок ниток, который только и нужно ненароком задеть, чтобы он пришел в движение.

Новая учтивость. Что-то вроде стерильной доброжелательности при объяснении чего-либо, это свойственно молодым интеллектуалам и преподавателям. Пример — Мерлин Томас, мой наставник в Оксфорде. На радио таких много. Они удерживают равновесие, стараясь быть и очень современными, и хорошо информированными, и объясняют предмет, преподнося его в узнаваемой, тщательно выверенной разговорной манере. Их цель — рафинированная популяризация. Они говорят на уровне человека с улицы, стараясь не возвышаться над ним. Никогда не проявляют энтузиазма, а если это случается, то смягчают его банальным замечанием или шуткой. Это их система самострахования. Не хотят компрометировать себя проявлением эмоций. Возможно, это как-то связано с логическим позитивизмом и научным мировоззрением. Чего мне следует избегать. Лучше быть вздорным и яростным приверженцем какой-то идеи, чем обворожительным, лишенным всякой определенности умником.

20 октября

Жду решения отборочной комиссии по поводу работы на Спеце. Ничего заранее сказать нельзя, и все же предчувствие, что меня возьмут. Это может мне повредить или, напротив, помочь, но только в одном плане. Я могу впасть в леность. Здесь, дома, я совершенно утратил стыд и живу за счет родителей. Сейчас пишу довольно регулярно. К середине следующего месяца должен закончить «Приманку», а к началу 1952 года дневник за 1951-й. Последний требует большего труда. «Приманку» я пишу, почти не останавливаясь и не делая пауз. Что касается дневника, то я обдумываю каждое предложение.

Когда сегодня я мастерил книжную полку, меня позабавило, что я подсознательно стремлюсь к бессмертию. Недаром я сбил ее крепко, она должна служить как можно дольше. Мне доставило удовольствие сделать собственными руками вещь, которая, может быть, переживет меня; в работе я использовал дерево — прочный дуб — из старой облицовки камина, недавно разобранного в детской. А сейчас, когда я делаю эти записи в кровати, меня вдруг осенило, что кто-то в свое время соорудил эту кровать. Ей тридцать или сорок лет, другой мебели в комнате нет. Такова вся мебель au fond[264]. Анонимные творения, память об ушедших руках.

1 ноября

Сегодня утром пришло письмо — меня рекомендуют преподавателем на Спеце. Прошел ровно год с моего прибытия в Пуатье. Известие я принял спокойно, почти равнодушно. Думаю, не проявил бы особых эмоций, даже узнав, что я сын Божий. Я умею сохранять бесстрастное лицо игрока в покер, но сердце мое ликовало. Вчера я ходил в отборочную комиссию гражданских служб и, кажется, произвел там неплохое впечатление. Шел разговор о школе при верфи в Розите — раньше там школы не было, и мне пришлось бы прививать ученикам зачатки образованности. Надежная работа с хорошими перспективами; была еще возможность попробовать силы на Би-би-си. Следовало бы ухватиться за это. Но я клюнул на экзотику.

8 ноября

Уэбстер «Белый дьявол». Мощный писатель. Его поэзия производит на меня сильное впечатление — в ней есть дикость и странность. А его фантастические сравнения и метафоры говорят о неистовом, почти не поддающемся рациональному объяснению таланте. Гениальный писатель. Я вижу его в одном ряду с Лотреа-моном, Гофманом, По, Фолкнером. Ближе всего — Лотреамон; мне кажется, оба сознательно себя сделали. Их творчество — проявление не столько таящейся в подсознании болезни, сколько намеренное изображение экзотического мира, живое воображение в здравом уме. Там я нахожу сходство и с собою — я читаю Уэбстера, как брат. Многое можно почерпнуть из его перемешивания поэзии с прозой. Для некоторых героев органично говорить стихами.

На мой взгляд, в «Белом дьяволе» основной герой — Фламинео. Виттория, Медичи, Бранчиано — все порочны по-своему, но они не так зависят от плотских страстей, жажды мести, животных инстинктов. Без Фламинео пьеса превратилась бы всего лишь в арену борьбы между великолепными животными. У Фламинео есть свои причины желать победы, но они нужны только для сюжета. Он — персонаж типа Фигаро, живущий еще в одном измерении, вне пьесы. Прожженный циник, он знает все о своих мотивах, даже когда им подчиняется. Такая полная объективность означает, что он лишен всех абсолютных понятий — даже зла. Он понимает, что живет в мире, где царит случай. Фламинео глубже всех остальных персонажей — как Босола в «Герцогине Амальфи» — и, как, во всяком случае, мне кажется при чтении, намного выше всех остальных. Он в большей степени, чем другие герои, говорит от лица Уэбстера.

Думается, что «Герцогиня Амальфи» уступает «Белому дьяволу». Самой герцогине недостает блеска и великолепия Виттории. Да и Босола не столь зловещ и саркастичен, как Фламинео — шедевр среди драматических героев.

Мне нравится реплика Чарлза Лэма a propos[265] подражателей Уэбстера: «Внушаемый ими страх лишен красоты».

Тернер «Трагедия атеиста». Не выдерживает сравнения с темным миром Уэбстера, его «черным озером». Легкий привкус морали и светскости сводит яркое действие к мелодраме. Кроме того, его язык не столь драматичен и не столь красочен, как у Уэбстера.

«Трагедия мстителя». Несравненно лучше предыдущей. Трудно представить, что их написал один и тот же человек. И все-таки уступает Уэбстеру Вендайс — значительный характер, но остальным не хватает глубины. Кастайза — ужасная ханжа. Одна или две сцены ловко закручены, но кровавая баня в финале неправдоподобна. На это нельзя смотреть без смеха.