Сладость на корочке пирога - Брэдли Алан

Мы образовали прямоугольный треугольник. Стена и крышка были прилежащим к углу и противолежащими катетами, а я — трясущейся гипотенузой.

Икру свело внезапным спазмом, и я чуть не закричала. Если я позволю боли взять надо мной вверх, я упаду с сундука и могу сломать руку или ногу. Я напряглась в ожидании того, чтобы боль прошла, прикусив изнутри щеку с такой свирепостью, что сразу же почувствовала вкус теплой соленой крови.

Тихо, Флейв, успокаивала я себя, бывают вещи и похуже. Правда, за свою жизнь не могла ничего такого припомнить.

Не знаю, как долго я стояла так, дрожа, казалось, прошла вечность. Я промокла насквозь от пота, хотя откуда-то дул холодный воздух, я ощущала сквозняк голыми ногами.

После долгой борьбы я наконец выпрямилась, стоя на сундуке. Я провела пальцами по стене, куда смогла дотянуться, она была раздражающе гладкой.

Неуклюже, как слон, я повернулась на сто восемьдесят градусов, чтобы оказаться лицом к стене. Наклонилась вперед и почувствовала — или мне показалось, что почувствовала, — под подбородком край ямы. Но поскольку у меня на голове был пиджак Пембертона, я не была уверена.

Пути наружу не было; по крайней мере в этом направлении. Я была словно хомяк, взобравшийся на верхушку лестницы в своей клетке и обнаруживший, что идти дальше некуда, только вниз. Но хомяки наверняка в глубине своих хомячьих сердец знают, что их попытки тщетны; только мы, люди, не способны принять свою беспомощность.

Я медленно опустилась на колени на сундук. По крайней мере спускаться легче, чем подниматься, хотя грубое занозистое дерево и то, что я принимала за выступающую каемку вокруг крышки, царапали мне ноги. Из этого положения я смогла, изогнувшись вбок, сесть и опустить ноги вниз на пол.

Если я не смогу найти отверстие, через которое в яму проникает холодный воздух, наружу можно будет выбраться только через верх. Если здесь на самом деле естьтруба или акведук, ведущий к реке, достаточно ли он большой, чтобы я смогла проползти по нему? И даже если да, нет ли в нем каких-нибудь препятствий, или я неожиданно уткнусь лицом — как гигантский слепой червь — во что-нибудь отвратительное в полной темноте и застряну в трубе, не в состоянии двинуться ни вперед, ни назад?

Найдет ли в будущем мои кости какой-нибудь озадаченный археолог? Меня положат в стеклянный ящик и выставят в Британском музее перед глазами изумленной публики. Я обдумывала все за и против.

Но постойте! Я забыла о лестнице в конце ямы! Я сяду на нижнюю ступеньку и поползу задом вверх. Добравшись до верха, я плечами оттолкну доски, прикрывающие яму. Почему я не подумала об этом в первую очередь, до того, как я довела себя до состояния крайнего утомления?

И тут что-то нахлынуло на меня, словно придушив сознание подушкой. Не успела я понять, что это от полнейшей усталости, не успела я оказать сопротивление, как была побеждена. Я соскользнула на пол на хрустящие бумаги: бумаги, которые, несмотря на холодный воздух из трубы, показались удивительно теплыми.

Я подвигалась немного, чтобы лучше умаститься в их глубине, и, подтянув колени к подбородку, тут же уснула.

Мне снилось, что Даффи ставит рождественскую пантомиму. Большой холл в Букшоу превратился в элегантный зал Венского театра, с красным бархатным занавесом и огромной хрустальной люстрой, в которой подпрыгивали и мерцали огоньки сотни свечей.

Доггер, Фели и миссис Мюллет сидели рядышком в единственном ряду кресел, а по соседству на резной деревянной скамейке отец возился со своими марками.

Ставили «Ромео и Джульетту», и Даффи, являя собой выдающийся образчик актера-трансформатора, играла все роли. В один миг она была Джульеттой на балконе (верхушка западной лестницы), в следующий, исчезнув не более чем на мгновение ока, появлялась внизу в роли Ромео.

Вверх и вниз, она носилась вверх и вниз, терзая наши сердца словами нежной любви.

Время от времени Доггер прижимал указательный палец к губам и тихо выскальзывал из холла, через несколько секунд возвращаясь с раскрашенной тележкой, доверху полной марок, которые он вываливал у ног отца. Отец, который был занят тем, что разрезал марки пополам маникюрными ножницами Харриет, что-то ворчал, не поднимая глаз, и продолжал свое дело.

Миссис Мюллет без конца смеялась над старой нянькой Джульетты, краснела и метала на нас взгляды с таким видом, словно это были зашифрованные послания, которые только она могла понять. Она утирала покрасневшее лицо платочком с узором в горошек, затем скомкала его, скатав в шарик, и засунула себе в рот, чтобы унять истерический смех.

Теперь Даффи (в роли Меркуцио) описывала Маб — царицу эльфов:

А губки те лихая Маб нередко Прыщами покрывает в наказанье За разные духи да притиранье. [62]

Я украдкой глянула на Фели, которая, несмотря на то, что ее распухшие губы напоминали рот какой-то диковинной рыбы, стала предметом ухаживаний Неда; сидя позади нее, он подался вперед над ее плечом и сложил губы для поцелуя. Но каждый раз, когда Даффи слетала с балкона вниз, перевоплощаясь в Ромео (напоминая тонкими усиками скорее Дэвида Нивена в «Деле жизни и смерти», чем благородного Монтекки), Нед вскакивал с градом аплодисментов, сопровождаемым яростным свистом, в то время как Фели, не двигаясь, бросала в рот одну мятную конфетку за другой и внезапно замерла, когда Ромео ворвался в мраморный склеп Джульетты.

О, милая Джульетта! Отчего ты Так хороша еще?.. Иль думать должен я, Что смерть бесплодная в тебя влюбилась…

Я проснулась. Проклятье! По моим ногам что-то бегало, что-то влажное и пушистое.

— Доггер! — Я попыталась крикнуть, но рот был забит мокрой тряпкой. Челюсти болели, голова гудела.

Я дернула ногами, и что-то умчалось по бумагам с сердитым писком.

Водяная крыса. Яма, должно быть, кишит этой гадостью. Они кусали меня, пока я спала? Одна мысль об этом заставляла меня сжиматься от отвращения.

Я села прямо и прислонилась к стене, прижав подбородок к коленям. Это уж слишком — надеяться, что крысы перегрызут мои путы, как в волшебных сказках. Они скорее обгложут суставы до костей, и я не смогу сопротивляться.

Прекрати, Флейв, подумала я. Не позволяй воображению разыграться.

Несколько раз, работая в химической лаборатории или лежа в постели ночью, я внезапно ловила себя на мысли: «Ты совсем одна с Флавией де Люс». Иногда эта мысль меня пугала, иногда нет. Сейчас пугала.

Шуршание было реальностью: что-то сновало в бумагах в углу ямы. Когда я двигала ногами или головой, звуки прекращались на миг и потом снова начинались.

Сколько я спала? Часы или минуты? На улице еще светло или уже темно?

Я вспомнила, что библиотека закрыта до утра вторника, а сегодня лишь понедельник. Я могу застрять тут надолго.

Кто-нибудь заявит о том, что я пропала, конечно, и, скорее всего, это будет Доггер. Можно ли надеяться, что он схватит Пембертона, когда тот проникнет в Букшоу? Но, даже если да, скажет ли Пембертон, где он меня спрятал?

Руки и ноги онемели, и я вспомнила о старом Эрни Форбсе, внукам которого приходилось возить его по Хай-стрит на маленькой тележке. Эрни потерял руку и обе ноги из-за гангрены во время войны, и Фели как-то рассказала мне, что ему пришлось…

Прекрати, Флейв! Хватит реветь!

Подумай о чем-нибудь другом. О чем угодно.

Например, подумай о мести.

25

Временами — особенно когда я оказываюсь взаперти — у моих мыслей есть склонность, как у человека из рассказа Стивена Ликока, разбегаться в разных направлениях.

Мне почти стыдно из-за тех вещей, о которых я подумала в первую очередь. Главным образом это яды, затем кое-какие обычные домашние причиндалы — и, наконец, Фрэнк Пембертон.