Сладость на корочке пирога - Брэдли Алан

— Ты искала его, верно? В гостинице и в огороде? А он был все время тут!

Он засмеялся в нос, как поросенок, и уселся на ступеньки. Держа фонарь между коленями, он поднял шприц вертикально, снова сунул руку в пиджак и вытащил маленький коричневый флакончик. Я не успела прочитать этикетку, как он извлек пробку и плавно наполнил шприц.

— Полагаю, ты знаешь, что это за штука, да, мисс Всезнайка?

Я посмотрела ему в глаза, но не подала знака, что я его слышу.

— И не думай, что я не знаю точно, как и куда его колоть. Я не зря провел столько времени в прозекторской лондонской больницы. Как только я вырубил старого Бони, сделать укол было легко до нелепости: под небольшим углом, сквозь splenitis capitus и semispinalis capitus,прокалываем связку между первым и вторым позвонком, и игла скользит под аркой второго шейного позвонка. И — хоп! Крышка! Смерть наступает почти сразу. Четыреххлористый углерод выводится быстро и практически бесследно. Идеальное преступление, если я могу сказать так о себе.

В точности как я просчитала! Но теперь я знала точно,как он это сделал. Этот человек был полным, абсолютным психом.

— Теперь послушай, — продолжил он. — Я выну платок изо рта, и ты скажешь мне, что сделала с «Ольстерскими Мстителями». Одно неверное слово… одно неверное движение и…

Держа шприц вертикально, чуть ли не у моего носа, он слегка надавил на поршень. Пара капель четыреххлористого углерода тут же появились, словно роса, на кончике иглы и упали на пол. Мой нос уловил знакомый запах.

Пембертон поставил фонарь на ступеньки, приспособив его так, чтобы он светил мне в лицо. Положил шприц рядом.

— Открой, — сказал он.

В моем мозгу пронеслась мысль: он засунет большой и указательный пальцы мне в рот, чтобы вынуть платок. Я укушу его изо всех сил — и откушу пальцы напрочь!

Но что потом? Я все еще связана по рукам и ногам, и, даже сильно покусанный, Пембертон сможет легко убить меня.

Я приоткрыла ноющие челюсти.

— Шире, — велел он, отклоняясь назад.

Затем в мгновение ока он выхватил промокший носовой платок у меня изо рта. На один миг тень его руки заслонила свет фонаря, поэтому он, в отличие от меня, не увидел слабый промельк оранжевого цвета, когда влажный комок упал в темноту на пол.

— Спасибо, — хрипло прошептала я, делая первый шаг во второй части игры.

Пембертон, казалось, был захвачен врасплох.

— Должно быть, кто-то нашел их, — прокаркала я. — Марки, имею в виду. Я положила их в часы, клянусь.

Я сразу же поняла, что зашла слишком далеко. Если я говорю правду, Пембертону больше нет смысла сохранять мне жизнь. Я единственная знала, что он убийца.

— Если только… — торопливо добавила я.

— Если только? Если только что?

Он набросился на мои слова, как шакал на упавшую антилопу.

— Мои ноги… — заныла я. — Болит. Я не могу думать. Не могу… Пожалуйста, хотя бы ослабьте ремень — совсем чуть-чуть.

— Ладно, — сказал он, на удивление легко. — Но я оставлю руки связанными. Так ты никуда не денешься.

Я охотно кивнула.

Пембертон встал на колени и расстегнул застежку. Когда ремень упал с моих щиколоток, я собрала все силы и ударила его в зубы.

Он пошатнулся и ударился головой о бетон, я услышала, что что-то стеклянное упало на пол и покатилось в угол. Пембертон тяжело осел вдоль стены, а я рванулась к ступенькам.

Одна… две… Мои неуклюжие ноги ударились о фонарь, который покатился на пол ямы, где остановился, освещая подошву одной из туфель Пембертона.

Три… Четыре… К моим ногам словно привязали камни.

Пять…

Теперь моя голова наверняка должна быть выше уровня ямы, но, если и так, в помещении было темно. Только слабый кроваво-красный свет лился из окон на раздвижных дверях. На улице, наверное, темно; я, должно быть, спала несколько часов.

Пока я пыталась вспомнить, где дверь, в яме послышалась возня. Луч фонаря бешено заплясал по потолку, и внезапно Пембертон взлетел по ступенькам и набросился на меня.

Он схватил меня и сдавил так, что я не могла дышать. В плечах и локтях захрустели кости.

Я попыталась ударить его по голени, но он быстро взял надо мной верх.

Мы метались по комнате, как крутящиеся волчки.

— Нет! — заорал он, теряя равновесие и падая спиной в яму и увлекая меня с собой.

Он ударился о пол с жутким стуком, и в тот же миг я приземлилась сверху на него. Я услышала, как он охнул в темноте. Он сломал спину? Или скоро снова встанет на ноги и будет трясти меня, как тряпичную куклу?

С неожиданным приливом сил Пембертон отшвырнул меня, и я отлетела лицом вниз в угол ямы. Извиваясь, как червяк, я встала на колени, но было слишком поздно: Пембертон с яростью схватил меня за руку и поволок к ступенькам.

Он присел на корточки и схватил упавший фонарь, потом потянулся к ступенькам. Я думала, что шприц упал на пол, но, видимо, это я слышала стук флакончика, потому что миг спустя я увидела блеск иглы — и почувствовала, как меня кольнуло в основании черепа.

Единственной моей мыслью было протянуть время.

— Это вы убили профессора Твайнинга, не так ли? — выдохнула я. — Вы и Бонепенни.

Мои слова, похоже, застали его врасплох. Я почувствовала, что его хватка чуть-чуть ослабела.

— Почему ты так считаешь? — дохнул он мне в ухо.

— Это Бонепенни был на крыше, — сказала я. — Бонепенни кричал «Vale!». Он имитировал голос мистера Твайнинга. А вы сбросили тело в дыру.

Пембертон втянул воздух ноздрями.

— Тебе Бонепенни рассказал?

— Я нашла мантию и конфедератку, — пояснила я. — Под черепицей. Я догадалась сама.

— Ты очень умная девочка, — сказал он почти с сожалением.

— А теперь вы убили Бонепенни, и марки ваши. По крайней мере были бы ваши, если бы вы знали, где они.

Похоже, мои слова привели его в ярость. Он сжал мне руку сильнее, вонзая большой палец в мышцу. Я вскрикнула от боли.

— Четыре слова, Флавия, — прошипел он. — Где эти чертовы марки?

В последовавшем за этим долгом молчании, в ослепляющей боли я нашла спасение, ускользнув в свои мысли.

Это конец Флавии? — подумала я.

Если да, смотрит ли на меня сейчас Харриет? Сидит ли она прямо сейчас на облаке, свесив ноги и говоря: «О нет, Флавия! Не делай этого, не говори ничего! Опасность, Флавия! Опасность!»

Если да, я ее не слышу, может быть, потому, что я дальше от нее, чем Фели и Даффи. Может быть, она любила меня меньше.

Печальный факт, но из трех детей Харриет только я не сохранила никаких воспоминаний о ней. Фели пережила восемь лет материнской любви и хранила их, словно скряга. И Даффи настаивала, что, хотя ей едва исполнилось три года, когда Харриет пропала, она совершенно четко помнит стройную, смеющуюся молодую женщину, которая одевала ее в накрахмаленное платье и чепчик, сажала на покрывало на залитой солнцем лужайке и делала фотографии раздвижной фотокамерой, перед тем как угостить ее огуречным рассолом.

Еще один укол вернул меня обратно в реальность — игла погрузилась глубже.

— «Ольстерские Мстители». Где они?

Я указала пальцем в угол ямы, где в тенях валялся смятый носовой платок. Когда луч пембертоновского фонаря метнулся в ту сторону, я посмотрела прочь, затем возвела очи горе, как, говорят, делали древние святые в поисках спасения.

Я услышала это до того, как увидела. Раздалось приглушенное урчание, как будто огромный механический птеродактиль летел над ремонтным гаражом. Миг спустя послышался ужасающий звук столкновения и посыпался дождь из стекла.

Помещение над нами, над ямой, взорвалось сияющим желтым светом, сквозь который дрейфовали облачка дыма, словно воспаряющие души почивших.

Прикованная к одному месту, я уставилась прямо в воздух на странно знакомое привидение, содрогаясь, взгромоздившееся на яму.

Я спятила,подумала я. Я сошла с ума.

Прямо над головой, дрожа, словно живое существо, было днище «роллс-ройса» Харриет.