На повороте. Жизнеописание - Клаус Манн

Единственно «нормальным» существом в этой слегка эксцентрической среде была юная дочь баронессы, Урсула Пиа, ладное маленькое создание с резковатыми манерами в обхождении. Трезво и добросовестно орудовал этот подросток во фруктовом саду или в хлеву, заботясь и о несколько запущенном домашнем хозяйстве, пока взрослые отдавались своим диковинным играм и расчетам. Какой архангел вступит во владение космическим режимом в 1951 году? Какое обратное действие возымеет эта смена правительства на развитие алхимии? Сможем ли мы, под новым скипетром, открыть высочайше ценное, чего напрасно искал сам великий Парацельс, — камень абсолютной, квазибожественной мудрости? Когда мы найдем ее, священную формулу? Давно вожделенная, давно обещанная метаморфоза обычного металла в небесную золото-субстанцию, — когда она может произойти? «Эти рехнулись все, — ворчала Урсула, принося мне почту или чашку чая в комнату. — Почему вы, собственно, остаетесь здесь? — осведомлялась она подозрительно. — Вы что, тоже с заскоком?»

С заскоком?.. Бестактный вопрос, на котором лучше не останавливаться. А касательно моего пребывания здесь в приюте — и в самом деле, чего я здесь искал? Это оказалось не совсем легко объяснить. В конце концов, не мог же я маленькой девочке растолковать, что выбрал временным пристанищем замок просто потому, что в данный момент не было в распоряжении лучшего! И я только заметил несколько уклончиво: «Здесь так спокойно… И этот ландшафт! Посмотри-ка, как красиво! Река…»

Панорама, на которую я указывал ласковым жестом, была и в самом деле неповторимо мила. Между старыми липами и яблонями приютского сада открывался вид на Неккар, который протекал в золотом свете предвечерья как в ясном просветлении. На противоположном берегу стояли покатые цепи холмов, приветно осиянных ясным небом. Вдали нежно и достопочтенно из серебристой дымки выступал силуэт Гейдельбергского замка.

«Посмотри же, это небо! Как из стекла…»

«Небо совершенно обыкновенное, — констатировала она сухо. — Небо не из стекла».

Странным ребенком была она, маленькая баронесса Урсула Пиа фон Бернус. Глаза ее были несколько блеклы, но полны тем не менее замечательной выразительности на бледном личике с крохотным вздернутым носиком и восхитительными ноздрями. Она заплетала свои жиденькие волосы в две маленькие косички, торчавшие по обе стороны головы как два тугих хвостика, напоминая два недоразвившихся крылышка. В противоположность грациозно-непринужденной манере поведения ее мамы Урсулины походка и жесты отличались в основном торжественной чопорностью и степенностью; когда, однако, она полагала, что за ней не наблюдают, то могла вдруг запрыгать весьма резво: полная достоинства мини-матрона, казалось, превращалась в проворную кошечку.

«Мне только хотелось бы знать, чем вы здесь, собственно, занимаетесь целый день», — говорила она вскользь и все же с неким материнским интересом.

«Ах, так, всякой всячиной…» — отвечал я неопределенно, в то время как мой взгляд опять терялся в серебристой прозрачности вечернего неба.

Искра мелькнула в глазах Урсулы Пиа, проскользнувшее пламя недоверия, любопытства, ненависти. «Магическая дребедень? — выведывала она сдавленным голоском, с отвращением и увлеченностью одновременно, как если бы напала на след грязной тайны. — Колдовство? Фокусы? Такая же ерунда, вероятно, какой папа и мама занимаются, стоит их оставить одних в их так называемой лаборатории…»

Я пытался объяснить ей отличие. «Твой отец, — сказал я, — хочет одну вещь превратить в другую, грибы в снотворные таблетки или старое железо в золото. Ну, а род искусства превращения, которым занимаюсь я, несколько иной. То, к чему я стремлюсь, это… как бы это выразиться? Ну, скажем, превращение чего-то невидимого во что-то видимое, чего-то скверного и путаного во что-то прекрасное и чистое. Если быть очень прилежным и терпеливым, то наверняка можно из злейшего беспорядка и наихудшего страдания сделать приличное и радующее стихотворение, или песню, или танец. Ты понимаешь это, маленькая Урсула Пиа?»

Она пожала плечами; взгляд, которым она меня измерила, был не очень дружелюбен. «Это я уже поняла, — заметила она колко. — Но я против. Поэты, танцоры, колдуны — все они приходят к одному и тому же. Все одно и то же разбазаривание времени, одно и то же надувательство».

Она покачала головой с серьезным неодобрением, при этом ее хилые маленькие крылышки у висков забавно запрыгали. После короткой паузы она еще добавила: «Конечно, я бы тоже смогла немножко колдовать, если бы захотела. Но я не хочу. Ведь не имеет смысла! Испечь пирожное — это имеет смысл; или рвать малину. И дождь имеет смысл, и что господин учитель в школе рассказывает об электричестве и Тридцатилетней войне и о притоках Дуная. Это все интересно, и это стоит внимания, потому что это — правда. Но волшебство не есть правда. Я не интересуюсь этими выдуманными, выморочными вещами».

Теперь я в свою очередь измерил ее сторонним взглядом — не подозрения, но забавного удивления. Вот стоит она, складное, хитрое существо, твердо на своих двух ногах. Ее серьезное лицо с курносым носом и своенравным лбом перламутрово-бледно мерцало в полутьме, заполнявшей теперь помещение. Наверняка ей было бы легко выполнять задания по черной магии, столь же успешно и добросовестно, как школьные домашние задания. Но она была против темной сферы; она подобное не может терпеть, отвергая это высокомерным пожатием плеч. Дитя колдуна не желало иметь ничего общего с колдовством.

А как же обстояло с сыном Волшебника? Что ожидало его? Беспорядок как длительное состояние и перманентный стиль жизни? Или балетная школа? Или его участь — наследовать отцовский пример? Не испытать ли ему себя в той самой специфической области магии, в которой старик уже многие годы славно проявляет и утверждает себя?..

«Становится поздно, — заметила Урсула своим сухим тихим голосом. — Время ужина». Однако она не шелохнулась.

Да, становилось поздно, летний день кончался. Это час, когда река и небо бледнеют, а дуновение с серебристых высот заставляет трепетать кустарник и листву деревьев. Когда умолкнет стенание вечернего колокола, на землю опускается он, тишайший час, l’heure exquise, l’heure bleue [37], час предчувствий и нежностей. Все стоит недвижно — сирень в парке, дерево можжевельника; даже родник молчит. Миг интервала между днем и ночью повергает природу в покой, какого не знает сама глубочайшая полночь.

Мы тоже останемся как бы окаменевшими в молочно-бледном сумраке, маленькая девочка и я. Не шевелись, Урсула Пиа! Не оглядывайся! Это безмолвие нечисто; привидения бродят в твоем странном отчем доме…