Мой золотой Иерусалим - Маргарет Дрэббл

Потом, когда она села за уроки, Кларе пришло в голову, что Корнель и Расин так близки ей потому, что у них все точно так же. На принятие одного-единственного решения — пять долгих актов. С той разницей, что она играла свой спектакль в одиночестве, других желающих не было. Сидя над переводом отрывка из «Полиевкта», она думала, что, найдись остальные персонажи для ее трагедии, она была бы абсолютно счастлива. Больше ей ничего от жизни не надо, большего она бы не просила.

К счастью, перед Клариным отъездом миссис Моэм ослабила свои позиции, без конца — и без особых оснований — затрагивая тему расходов. Противостояние окончилось, и Клара, ничем уже не рискуя, не преминула злорадно сообщить, что школа предоставляет помощь тем, кто попросит. В ответ последовала презрительная тирада о благотворительности, о чести семьи и о тех соседских семьях, где о таковой не заботятся. Клара клятвенно пообещала оплатить поездку из собственных сбережений — у нес был счет в сберегательной кассе почтового отделения; мать ответила, что не для того отец откладывал на ее имя деньги, чтобы она их транжирила на заграничные вояжи, Клара возразила, что деньги вовсе не отцовские, а тети Дорис, она дарила их Кларе на каждый день рождения все семнадцать лет.

— Можно подумать, тетя Дорис дарила тебе эти деньги для того, чтобы ты их транжирила на заграничные вояжи, — отреагировала мать. И была, в общем, права, но Клару уже не волновало, кто прав, кто не прав, она уже ринулась в упоительный бой, блаженно презрев и правду, и ложь: долой признательность, да здравствует низость! Хватит лезть из кожи вон, это ничего не даст!..

Когда же все эти дикости остались позади, она оказалась на Нортэмском железнодорожном вокзале, и в кошельке у нее лежал билет до Парижа. Стоя рядом с Рози, Сьюзи, Кейти, Изабел, Джэнис и Хетер, она думала, что все это уже неважно, уже не имеет значения, главное — она едет. Сейчас, за миг до отъезда, что ей все эти дурные предчувствия? Близость победы — что она значила для Береники в конце пятого акта, в момент расставания? А угроза потери — для Химены? В последнее время Клара была так взбудоражена, что не спала ночами, но вот наконец свершилось, и свершившееся оттесняло мысли об утратах и мученичестве. Она получила желаемое. И сейчас виновато подумала, что даже не чувствует за собой вины.

Нортэмский вокзал представлялся Кларе исключительно подходящим местом для такого события. Грязный, со сводами, за десятилетия почерневшими от сажи и копоти, с плакатами, полуразличимо изображающими чужие любовные похождения и прибрежные курорты Рэмсгейт и Маргит; а она едет отсюда в Париж, и неважно, что на ней школьный плащ и форменный берет. Вокзал всегда вызывал у Клары благоговение, само его предназначение делало это здание бесконечно прекрасным. И сейчас она с полным правом стояла здесь на платформе, обозначенной «отправление», к которой ей медленно подали лондонский поезд, преисполненный особого смысла. Клара была в Лондоне всего один раз и сейчас ехала в Париж. Когда вагон тронулся, она смотрела, как поплыли назад почерневшие островерхие стены с массивными выступающими подпорками, и вот из стиснутого ими пространства поезд вырвался в юное сияние, в мир пусть еще чужой, но уже не такой недоступный. Ряд за рядом замелькали задворки улиц — серое белье, сохнущее на каких-то странных проводах, туалетные столики, выставленные фанерной изнанкой наружу, мусорные бачки, угольные сараи, — и Клара вдруг подумала, откуда, за что снизошло на нее это нежданное, необъяснимое благословение; ее охватила безумная жалость ко всем тем, кто его не удостоился, кто не вырвался отсюда: она ужаснулась своей единственности. Одна, из многих-многих тысяч! Да, тесны были врата, и склоны городских холмов кишели множеством людей, теснящихся и стенающих в своих ячейках-жилищах — фаланги Никем-Не-Избранных, рядовых; и только она одна, светлая душа, бесстрашно устремлялась куда-то к сияющим, лишь ей дарованным, доступным лишь ей небесам.

Глава 4

Зато лондонский вокзал «Виктория», на который прибыл их поезд, был явно доступен слишком многим. Его до отказа забили толпы школьников, здесь скопились дети из сотен школ, кто в форме, кто нет, кто с учителями, кто без. Клара жадно пожирала их всех глазами — и послушных, построенных друг за другом, и высокопарно скучающих, и взволнованных, и в панике ищущих запропастившийся куда-то билет. И своих подруг, внезапно раскрывшихся в новом свете: смеясь, они теребили в руках багажные бирки и стреляли глазами по сторонам, словно ошалев от неожиданно богатого выбора. Весь вокзал был похож на бестолковые и многолюдные школьные танцы, на которых скованность, смешиваясь со смутными желаниями, ударяет в голову пьянящим напряжением. Хорошо, что нет Уолтера Эша, подумала Клара, без Уолтера у нее шансов больше. Хотя каких именно шансов, ей уточнять не хотелось.

Вкус к подобным путешествиям, впервые почувствованный здесь, Кларе суждено было сохранить на всю жизнь. По сравнению с эмблемой «Золотой стрелы» в другом конце вокзала, табличка в голове их состава была неказистой, под стать «туристскому» третьему классу, но один ее вид вознес Клару к высотам, доселе ей неведомым: сидя в идущем на юг поезде, она не отрываясь глядела в окно, словно погрузившись в транс. Другие девочки в купе то сравнивали свои фотографии в паспортах, то с притворным негодованием, восхищенно-возмущенно высказывались по адресу расшумевшихся в коридоре мальчиков, которые — подумать только! — пили пиво из жестяных банок; Клара все видела, но от избытка чувств не могла открыть рта. Другое неизгладимое впечатление произвел на нее паром; она никогда еще не путешествовала по воде, не считая катания на лодке в парке, и теперь, стоя на верхней палубе под пронизывающим апрельским ветром, вглядываясь в пенистые волны, в серое пространство, в удаляющуюся отмель Фолкстона, думала, что никогда ничего прекраснее не видела. Потом она отправилась на разведку; паром казался безграничным, неисчерпаемым, он никогда в жизни не мог наскучить. Море штормило, большинство пассажиров притихло, несколько человек уже перегибались за перила, кого-то тошнило прямо на палубу; Клара же чувствовала себя как никогда хорошо, и сильная качка была для нее лишь дополнительным удовольствием. Она заметила, что отдельные группки школьников понемногу пытались знакомиться; те из ее подруг, кто не мучился в дамском салоне, переговаривались с мальчиками из Бирмингема, но Клара к ним не пошла, ей хотелось быть одной. За всю переправу она заговорила только раз — с молодым человеком, который сбил ее с ног, спускаясь по лестнице: она спускалась на две ступеньки впереди него, паром сильно качнуло, молодой человек оступился и врезался в Кларину спину, отчего она тоже оступилась, и оба они с размаху сели на ступеньки. Он помог ей подняться, бросился тщательно отряхивать ее плащ — с извинениями, но ничуть не смутившись; он был такой любезный, такой уверенный, что Клара почувствовала, будто ей сделали одолжение, но к собственному изумлению услышала, как в ответ с такой же непринужденностью заверяет его, что нет, он ее не ушиб; нет, это совершенно не его вина; да, что и говорить, в такой шторм не часто приходится плавать. Потом он ушел, а она смотрела ему вслед; у него были желтые, именно желтые волосы, и Клара сказала себе: это ученик частной школы. Она никогда не встречала учеников частных школ, но, увидев этого, сразу его узнала, как узнала бы Эйфелеву башню. Позже, уже за пять минут до Кале, она заметила его в баре, где он пил бренди; молодой человек улыбнулся ей и спросил:

— Может быть, вы тоже выпьете? — но Клара, улыбнувшись в ответ, покачала головой и прошла мимо.

В самом Париже, в отличие от дороги к нему, не обошлось без разочарований, хотя Клара поняла, что не устраивает ее не столько город, сколько то, в каком качестве она здесь оказалась. Весь этот школьный тур являл собой пример грандиозного упорядоченного беспорядка: каждый день до последней минуты был занят каким-нибудь мероприятием, и Клара не сразу разобралась, что никого на свете не волнует, присутствует она на каждом из них или нет. Она не привыкла, что можно так легко нарушать правила, так легко избегать послушания. Наутро, переночевав в лицее, где их поселили, все отправились на организационный прием в ратушу. Клара шла туда с доброжелательным интересом, но, придя, обнаружила лишь гигантское, душное, оскорбительное столпотворение. Их всех — тысячи школьников никак не младше шестнадцати лет — согнали в большой зал с высокими позолоченными стенами и стали учить не оскорблять французов, не разговаривать с арабами и не ходить на Монмартр. Потом встала какая-то англичанка и заявила, что Париж всегда был для нее «source inépuisable de»[50] чего-то там, все захлопали, и вскоре, довольно быстро, их выставили — помещение явно требовалось для других целей. Кларе прием не понравился, и она изумилась, что у нее хватило ума это понять. Но насколько на самом деле необязательным было посещение подобных мероприятий, она так и не поняла и продолжала получать все запланированные удовольствия. В «Комеди Франсез» ей тоже не понравилось: какое-то сборище чопорно кривляющихся, без умолку тараторящих призраков — одно издевательство над пьесами, в которые она вчитывалась в спокойной тишине; знаменитые Версальские зеркала были сплошь в каких-то пятнах, у собора Парижской Богоматери вид был такой, будто ему забыли достроить два шпиля, а знаменитые поэтические кафе заполняли одни старики да туристы. Лекции, организованные в Сорбонне, оказались примитивными до умопомрачения, лекторы чудовищно — хотя и по понятным причинам — недооценивали аудиторию; такой скуки от учебы Клара не испытывала уже много лет.