Мой золотой Иерусалим - Маргарет Дрэббл

— Oui[56], — пошла ему навстречу Клара.

— Vous venez de Londres?[57] — обрадованно, с надеждой спросил он.

— Non, non, du Nord de l'Angleterre[58], — ответила Клара. Она поражалась, каких трудов ему стоило поддерживать разговор, ей было его жаль; глядя на его мучения, можно было подумать, что он сочиняет по меньшей мере сонет.

— C’est très grand, Londres[59], — произнес он, не в силах переварить последнюю Кларину фразу.

— Oui, trè grand[60], — согласилась она и любезно спросила: — Et vous, d’ou venez-vous?[61]

— Da Milano, — ответил он и с готовностью добавил: — Milan, c’est au Nord de lltalie. C’est amusant, moi je viens du Nord de l’ltalie, et vous venez du Nord de l'Angleterre. C’est amusant[62]. — Он засмеялся.

— Oui, — сказала Клара и, смягчившись, улыбнулась.

— Le Nord de l’Angleterre, c’est l'Ecosse[63], — сказал он, ослепительно сверкнув ровным рядом зубов, словно оправдывая ими неоригинальность беседы.

— Oui, — сказала Клара, решив, что не имеет смысла вдаваться в подробности.

— Une écossaise, alors[64], — заключил он, широко улыбаясь. Клара не стала его поправлять.

— Et vous, vous n’êtes pas étudiant[65], — сказала она, подумав, что, пожалуй, не так уж и долго пришлось бы ей учиться отличать проституток от студенток.

— Non, non, je travaille ici[66], — ответил он.

Клара предпочла не спрашивать, что у него за работа: вдруг какая-то неподходящая для разговора, тогда ему придется думать, что соврать, а это доконает беднягу окончательно. Находчивостью он явно не отличался. Но с другой стороны, Клара не знала, что еще сказать, поэтому промолчала. Ее собеседник тоже исчерпал свои возможности. В исполнении Хиггинботама или ему подобных такое поведение Клару всегда жутко раздражало, но сейчас она никакого раздражения не испытывала. Эта минута существовала отдельно, вне всякого отношения ко всей остальной ее жизни, и Кларе было странно, непривычно легко. Ее руки, сцепленные на краю железного столика, расслабились.

Через некоторое время он предложил ей сигарету. Клара взяла ее, он поднес спичку. Все Кларино курение до этого дня сводилось к нескольким затяжкам от сигареты Уолтера Эша да к нескольким экспериментам в школьном автомобильном сарае, еще в двенадцатилетнем возрасте. Сейчас сигарета — а это была «Голуаз» — имела совсем другой вкус, вкус самой Франции, резкий, до отторжения чужеродный, совсем как та хрящеватая колбаса. Клара курила с наслаждением.

— Comment t’appelle?[67] — через несколько минут спросил он.

— Je m’appelle Isabel[68], — ответила Клара.

— Isabel. C’est jolie[69], — сказал он.

— Tu trouves?[70] — спросила она. Клара не спросила его имя, ей не хотелось знать.

— Qu’est-ce que tu fais ce soir?[71] — в конце концов спросил он.

— Rien, rien du tout[72], — ответила она.

— Tu veux m’accompagner au cinéma?[73] — спросил он.

И Клара возликовала, услышав такое чудесное, удачное, незатруднительное, такое знакомое и такое восхитительно приемлемое предложение; она даже почти не задрожала, когда, опустив глаза и глядя на свои безвольные руки, ответила:

— Oui, surement[74].

До этого момента она опасалась, что приглашение, когда таковое последует, будет связано с чем-то совсем уж неведомым — пойти к нему домой или, не дай Бог, в какой-нибудь ночной клуб со стриптизом; но кино сложностей не представляло.

И они пошли в кино. Он взял ее под руку и крепко держал за согнутый локоть, не давая ни с кем столкнуться в густой толпе, и это было приятно. Они пришли в ближайший кинотеатр, где шел дублированный американский фильм по какому-то рассказу Хемингуэя. Полфильма уже прошло; Клара не понимала ни слова, и это ее удивило, даже возмутило; идя сюда, она искренне предвкушала и сам фильм тоже, но сосредоточиться ей вскоре пришлось не только и не столько на фильме. Очевидно было, что ее спутник понимает еще меньше, чем она, и меньше этим озабочен. Хорошо хоть фильм имел отношение, пусть отдаленное, к Хемингуэю — кто такой Хемингуэй, Клара знала и с постыдным удовлетворением отметила, что дальние закоулки ее рассудка даже в такой ситуации не теряют работоспособности.

Через десять минут он взял ее за руку. Клара не сопротивлялась, руке в его ладони стало тепло. Их руки, одна в другой, через юбку грели Кларе бедро. Потом его ладонь разжалась и переместилась Кларе на колено. Давно к такому привычная, она не дрогнула. Она сидела и не отрываясь смотрела на экран, позволяя, наслаждаясь. Через некоторое время он оставил ее колено, обнял за плечи, притянул и стал целовать. Его поцелуи Кларе не особенно понравились — рот итальянца был горячий, к тому же она чуть не задохнулась. К счастью, он скоро перестал и, отпустив Клару, снова занялся ее коленом. Оно его явно интересовало больше — и Клару тоже. По мере того как развивались события на экране, он постепенно задирал ей подол, и его рука оказалась не на юбке, а на чулке и медленно поползла вверх. С этим Клара еще не сталкивалась, у нее не было опыта в том, что сейчас требовалось, — в искусстве тянуть время, — и не успела она моргнуть, как его рука скользнула под чулок с внешней стороны ее бедра. Он тяжело дышал, да и сама Клара не то чтобы оставалась холодна. Признаться, ее чуть-чуть смутно-приятно беспокоило, когда он остановится и остановится ли вообще. Она украдкой взглянула на часы: до конца фильма оставалось всего десять минут, и Клара с облегчением подумала, что уж десять-то минут она продержится.

Это ей с трудом, но удалось. Когда его рука снова поползла по ее голому бедру, Клара изо всех сил сжала колени, и рука замерла. Фильм близился к развязке, и Клара, хоть и не понимая языка, непроизвольно включилась и наконец разобралась в происходящем на экране. В убогом гостиничном номере двое загнанных в угол убийц ждали неминуемого возмездия. И вдруг один из них произнес фразу, которую Клара поняла. С немногословным, мрачным отчаянием он сказал другому:

— Il n’y a plus rien à faire[75], — и Клара это поняла и в порыве восторга разжала колени, и его рука, получив разрешение, снова ожила. В убийц выстрелили, Клара отпрянула, он отчаянно забормотал:

— Laschemi fare, laschemi fare[76], — но Клара, в не меньшем шоке, чем он, уже не могла продолжать; потом на экране пошли титры, в зале зажегся свет, итальянец отпустил ее, Клара поправила плащ, туго натянула на колени юбку, и на этом все закончилось.

Они вместе вышли, остановились на улице, Клара снова посмотрела на часы.

— Мне пора, — сказала она по-английски. — II faut que je m’en aille[77].

— Oh, non, non, non, — умоляюще произнес он. — Viens. Viens boire quelqu’chose, viens avec moi. J’ai une chambre tout près, une chambre à moi…[78]

— Non, je ne peux pas[79], — ответила Клара, с грустью сознавая: он не верит, что она не пойдет. Несмотря на все его пыхтение, он ей нравился, но она не любила неясностей. Ей почему-то казалось, будто он сам догадается, что она не пойдет.

— Tu peus, tu peus[80], — твердил он.

— Mais non, je ne peux pas, je dois partir. Tout de suite. Le Lycée ce ferme à onze heures[81].

Наконец он понял, что она действительно не пойдет. Клара приготовилась к вспышке ярости, но ее не последовало. Он лишь с надеждой спросил:

— Demain, alors?[82]

Но Клара сказала, что нет, завтра не получится, завтра она возвращается в Англию; это была неправда, но очень близкая к правде. Очень жаль, добавила она. Да, жаль, согласился он.

— Je dois aller[83]. — Клара заволновалась, что может опоздать, и в спешке забыла о грамматике. — Merci beaucoup pour le cinéma[84].

— C’est moi qui te remercie[85], — просто ответил он. Потом пожал ей руку, повернулся и пошел. Клара побежала в метро, ее переполняла огромная, как никогда, радость: она чувствовала, что наконец-то живет по-настоящему; этот вечер, столько в себя вобравший, дал ей что-то такое, чего она жаждала всю жизнь. Она осмелилась — и ее не разразил гром, она вышла беззащитная — и на нее не напали, ее не изнасиловали и даже не оскорбили. Их встреча была прекрасна, и в конце они пожали друг другу руки. Он не наорал на нее за то, что ничего не получил. Он улыбнулся и пожал ей руку. Она думала о дурацкой нелепости этого рукопожатия: изумительно, как оно одно разрушило массу жалких предрассудков. Он имел полное право на нее наорать, она бы смолчала. Но и у нее было свое право — уйти. До лицея Клара добралась пять минут двенадцатого. Двери еще не заперли, и она незаметно прошмыгнула под прикрытием целой толпы возвращавшихся из оперы. Поднявшись в дортуар, она застала там всю свою компанию, обеспокоенно смакующую Кларину задержку; то, что вылазка осталась незамеченной, вызвало у них и разочарование, и облегчение; они окружили Клару, примостились на ее кровати, уютно завернувшись в пыльные занавески из грубой полосатой ткани, разделяющие дортуар на кабинки, и стали слушать. Чему-то они не поверили, о чем-то она умолчала. Но рассказ вызвал уважение, Клара даже сама себя зауважала. Девочки шептались, обсуждали, обменивались впечатлениями, и затем Рози, сидевшая по-турецки на жесткой колбасе-подушке, сказала: