Записки советского актера - Николай Черкасов

Надо сказать, что пьеса предоставляла возможность испытать свои силы, особенно в трех центральных сценах — в диалоге Ивана IV и Чернеца, в эпизоде приема польского посла и в сцене трагического убийства сына в порыве гнева, а всего более — в сцене у гроба царевича, технически, правда, очень трудной (что, однако, не может служить основанием к исключению самой сцены из спектакля, как это допускалось при постановке пьесы в ряде других театров). Эти обобщенные сценические картины, совершенно различные по содержанию, позволяли мне обогатить, развить свою технику в плане романтико–трагедийного спектакля большого психологического наполнения.

Разрабатывая образ Грозного, я, в соответствии с историческими источниками, стремился также раскрыть свойственные его характеру черты лукавства. Известно, что он не был свободен от лукавого притворства, особенно в общении со своими недругами. Текст пьесы, ситуации, в ней представленные, давали основание к развитию этой краски в сценическом портрете Грозного: имею в виду посещение Грозным больного Бориса Годунова, которого он, по навету Нагого, заподозрил в притворстве, и особенно центральную часть сцены с Чернецом на заседании боярской думы. Здесь Грозный выступает как лукавый правитель, как политик–притворщик, в известном смысле — как актер, пытающийся таким путем выведать и утвердить правду. Он прикидывается жалким, немощным стариком, якобы сраженным доводами Чернеца, явно играет в начале беседы с ним, тем самым помогая его разоблачению, и, лишь полностью развенчав его, во всеоружии выявленной истины, вновь обретает царскую осанку. Тема «Иван — актер» естественно входила в характеристику многогранного духовного облика великого, но порой «лукавого» правителя.

Предоставленный мне краткий месячный репетиционный срок пролетел незаметно, и настал день премьеры, подготавливавшейся свыше полугода. Первая премьера театра после возвращения его в Ленинград ощущалась всеми ее участниками как большой творческий праздник и была отмечена рядом выдающихся актерских достижений. Трудная роль князя Василия Шуйского — хитрого, коварного интригана, циника и предателя, прикидывающегося верным слугой Ивана Грозного, — получила превосходного исполнителя в лице В. И. Янцата. Образ умного, благородного, хотя и честолюбивого Бориса Годунова был убедительно раскрыт Ю. В. Толубеевым. Очень выпукло была обрисована роль царевича Федора Иоанновича А. Ф. Борисовым, который, вразрез с общепринятой традицией, но в точном согласии с пьесой, изобразил его умным, настороженным человеком, надевшим маску тихони и святоши. Общее праздничное настроение, чувство несомненной творческой удачи театра не могли не увлечь, — и я вышел на сцену со страстным стремлением оказаться на высоте решения нашей общей задачи, несмотря на ощущавшуюся мною все еще недостаточную подготовленность к роли. Это волевое стремление не покидало меня на первых двадцати–тридцати спектаклях и поддерживало меня в актерской работе.

Но еще больше обогатило ее последовательное углубленное вживание в образ Ивана Грозного, каким он выведен в «Великом государе», а также те размышления, к которым я пришел в связи с опубликованием постановления ЦК партии о фильме «Большая жизнь», где были вскрыты принципиальные ошибки второй серии «Ивана Грозного». Образ Грозного во второй серии резко отличался от того, который с самого начала был намечен мною в спектакле.

Говоря об общности и различии работы актера в театре и в кино, я уже указывал, что только к памятному мне пятьдесят третьему представлению «Великого государя» я по–настоящему обрел подлинную творческую свободу в труднейшей сцене спектакля — в монологе у гроба царевича. Непрерывные внутренние накопления, обогащавшие мое актерское сознание на протяжении предшествующих спектаклей, естественно выявились в действии, трудная сцена сделалась совершенно ясной и логичной для меня и в то же время более впечатляющей для зрителей, и, ведя ее, я как по своему внутреннему состоянию, так и по реакции зала тотчас ощутил, что стою на правильном пути в смысле более отчетливой и правильной ее трактовки.

Сохраняя общую идейную концепцию образа, я продолжал шлифовать отдельные его грани, и, как мне кажется, не было спектакля, который чем–нибудь не обогатил бы образ Грозного. «Великий государь» не сходит с репертуара вот уже седьмой год, я сыграл роль Грозного свыше двухсот пятидесяти раз, но до сих пор неизменно испытываю особое волнение, выходя на сцену в этой роли.

Одна из наиболее любимых моих работ над образом советского человека связана с жизнью и деятельностью Ивана Владимировича Мичурина.

В образе Мичурина меня привлекали его ни с чем несравнимая верность раз навсегда избранной жизненной задаче и то волнующее вдохновение, с которым он терпеливо и последовательно отдавался своим научным исканиям, стремясь проникнуть в тайны природы. День за днем, не зная отдыха, ни на минуту не позволяя себе отвлекаться в сторону, преодолевая труднейшие испытания, выпавшие на его долю, он выращивал на своих крохотных грядках урожаи грядущего социалистического дня.

— Время мое кратко, и цветы зовут, — говорит Мичурин в пьесе, добавляя в другом месте: — Я служу дальним.

Душу неугомонную, полную неистощимой жизненной силы и страсти, душу человека, в котором пылкая юношеская мечтательность сочеталась с неутомимыми поисками во имя великих целей будущего, — вот что предстояло показать в образе Мичурина. Образ его раскрывался передо мной во всем его существе, в его подвижнической жизненной целеустремленности, в его отношениях с окружающими, начиная от прибывших из Америки дельцов, чьи предложения он гордо отклонял, и кончая его ближайшими помощниками и сотрудниками.

Когда начались репетиции, некоторые мои товарищи высказывали опасение, что в образе Мичурина я повторю образ профессора Полежаева, тем более, что оба они — люди одного круга научных интересов, естествоиспытатели, преобразователи природы.

Однако я не разделял таких опасений. Я оказался бы невежественным актером, если бы не сумел отличить зерно образа Полежаева от зерна образа Мичурина. Воинствующий ученый–демократ, профессор Московского и Петербургского университетов, почетный член Оксфордского и Кэмбриджского колледжей, профессор Полежаев, — как и послуживший ему прообразом К. А. Тимирязев, — использовал профессорскую кафедру как трибуну для пропаганды материалистических революционных научных теорий. Внешние обстоятельства жизни И. В. Мичурина, окружавшая его среда, самый характер его научных трудов значительно отличаются от условий жизни и деятельности Полежаева. Великий ученый–материалист, он, по его же словам, всю свою жизнь «прожил в жалком городе Козлове, сидя на грядке». В одной из картин «Жизни в цвету» Мичурин как нельзя более четко говорит об этом в следующих словах: «Не трибуна суждена мне, а грядка!..» Мичурин и Полежаев — люди разного характера, разных биографий, различных человеческих качеств, но их объединяет стремление приблизить науку к народу, сделать ее его достоянием.