Марьград (СИ) - Юрий Райн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он вытащил упаковку, вскрыл ее — Федюня при этом затравленно сжался, — взял в горсть несколько черносливин, протянул бедолаге. Тот, помедлив, сунул одну в рот, замер.
— Жуй! — скомандовал Игорь. — Да косточки не грызи, балда! Косточки все сохранишь, я в следующий раз наведаюсь — предъявишь. Знаю я тебя — выбросишь всё, а мне скажешь, мол, с косточками смолотил.
Дело потихоньку пошло. После десятой черносливины Игорь сжалился:
— Молодец, Федюня! Вот так и дальше, а то сил на Лавуню не будет. И ее этим корми тоже!
— Злой ты, Путник, — горько произнес Федюня. И зачастил: — А что до Лавунюшки, дык ёна мене надысь прогнамши. Умаямши ты мене, кричит! Сопля ты, кричит, недосморка́тая! Потому — карахтер у ей… Пшел, кричит, отседова, опосля приходь, опосля! А я ея не маямши, енто ёна мене умаямши, от так от!
— Во-от, — наставительно сказал Игорь. — То-то ты и правда осунулся… Ничего, будешь чернослив есть — не умаешься. Колено-то твое как, зажило?
— Куды там зажило́! Свёрбится колешко, моченьки нетути!
Федюня закряхтел, приподнял край хламидки, продемонстрировал колено. Следов травмы уже не было, но Игорь все же посочувствовал:
— Эх ты, страстотерпец…
— Экоё слово дурноё! — немедленно оживился тот. — Страстотермимец, ишь… Аль како́ ты баямши — страстотерпеливец? Ажно́ язык коло́м… Нетути тако́вого слова! Потому как страстя́ — енто, для примеру тобе, когда мы с Лавунюшкой… того-ёнтого́. А терпиме́ц — енто, тож тобе для примеру, когда колешко свёрбится, а я виду не подавамши. А коли вместя́х страстя́ да терпимство́, дык ёно никако́ не…
— Стоп, Федосий, стоп! Толковать не время, некогда мне, да и у тебя тут ночь.
— Сызно́ва злой…
— Нет, Федюня. Я на самом деле добрый мудан. Был бы злой — стал бы о тебе заботиться? И желёзок этих принесу тебе как-нибудь, так и быть. Только не сегодня. У меня сегодня дела, так что пойду. Пока, друг! Спи дальше.
— То ён злой, а то ён добро́й, — проворчал Федюня, укладываясь. — Спи-и… А ну како́ меня почи́вамши пропучит, ась?
— Спи-спи.
***
Безнадежно, в который раз сказала себе Марина. Спасти больного можно, только если тот помогает, пусть даже сам не знает об этом, а вылечившись, будет отрицать: да что вы, доктор, как я вам помогал, в отключке же был! Но нет. Отключка, не отключка — если система в целом противится смерти, то ей, системе, можно помочь. Не всегда успешно, сопротивление бывает недостаточным, смерть часто оказывается сильнее; но если сопротивления нет совсем, то и шансов ноль. Безнадежно.
Это мамины мысли, осознала Марина. Ровно то же самое мама переживала, без всякой надежды пытаясь спасти Полину Аркадьевну, а немного позже — Валентину Дмитриевну. Они уходили уже при жизни Марины-младшей, но та была еще слишком маленькой и помнит все только маминой памятью. Угасание было, без сопротивления. Как сказал дядя Саша — своим ходом. А ведь было им чуть за семьдесят биологических. Бабушка Таня гораздо старше. То есть объективно, по медленному времени, ей как раз семьдесят четыре, но биологически — девяносто три.
Мелькнуло мамино воспоминание об уходе легендарной уже Марии: та-то сопротивлялась, да слишком страшен был диагноз…
Марина посмотрела на Татьяну Леонидовну, осторожно взялась за ее запястье. Пульс слабый. Глаза открыты, сознания в них нет. Рот искривлен. Дыхание поверхностное. И так далее… классическая картина кровоизлияния в мозг. Полностью согласуется с тем, что рассказали девчонки еще при первом звонке: Татьяна Леонидовна сидела с книжкой в любимой своей ближней оранжерее, вдруг закричала, схватилась за голову, попыталась наклониться, ее вырвало — наполовину на себя, — сделала странное движение и завалилась набок вместе с легким креслом.
Хорошо, Ирина и Анна оказались как раз в этой оранжерее, подняли тревогу. Все девочки, все мамы действовали правильно и слаженно: позвонили Марине, получили указания, в итоге доставили бабушку на каталке сюда, в палату, перегрузили на койку в положение «почти полулежа». Следы рвоты убрали, конечно.
Хорошо ли, усомнилась Марина? Упрекнула себя: да, в медицине без цинизма не выжить, но есть же мера. Пусть я недоврач — все равно не имею права на рассуждения типа «лучше бы она ушла сразу, не мучаясь». Безнадежно, а права не имею. Без цинизма не выжить, да; но с такими сомнениями лечить, помогать, спасать кого бы то ни было — нечего и думать. Может быть, сказала себе Марина, вырасту, стану совсем циничной, тогда изменю позицию. А пока — так.
Значит что? Значит, готовимся к томографии. Начнем с МРТ. Простите, бабушка Таня, придется вас тревожить и тревожить. Надеюсь, вы ничего не чувствуете…
Она вышла из палаты. Лицо Ольги, дежурившей в коридорчике, было серым.
— Ольчик, — сказала Марина, — ты посиди пока с бабушкой Таней, а я пойду аппаратуру готовить.
***
Девятый уровень, направо — знакомый коридор, длиннющий и волнистый. Игорь нажал на кнопку вызывной панели. Молчание. Решил немного подождать.
…Он спустился сюда не сразу: от Федюни его что-то понесло наверх. Проведал Слабину — все по-прежнему, Слабина не ослабла… Посетил Маринину башню — поглазел на звезды, подумал, что ведь и его Марина ходила сюда, любовалась тем же небом, тосковала.
Перекурил; пожалел, что не захватил резак — накромсать Федюне с Лавуней «желёзок»; перестал жалеть — нечего, пусть углеводы жрут.
…Теперь — здесь, в ожидании. Можно и пойти, там же у них на входе тоже звонок. Но лучше соблюсти корректность. Снова нажал на кнопку. На этот раз ответили. Голос, конечно, не распознать, но точно не Марина. И еще — голос сдавленный:
— Дядя Саша?
Игорь назвал себя. Пара секунд, словно заминка, и:
— Входите, открыто.
Почувствовал: что-то не так. Да, в общем, ясно что… Торопиться уже некуда, но он ускорил шаг.
Дверь нараспашку. В прихожей девушка, кажется, Тамара. Черные глаза заплаканы.
— Пойдемте, — сказала она. — Только быстро. Или сами найдете? Марина в дальней оранжерее.
— Найду. Что, Татьяна…
Отчество забыл…
— Да, — кивнула девушка. — Вы тогда идите, а я Александра Васильевича дождусь, он вот-вот приедет.
***
Марина сидела у самого проема, за которым раскинулся пустынный пляж, а за ним — еще более пустынное море, очень-очень синее и совсем спокойное, а надо всем этим — безоблачная голубизна, и вдали мелькают птицы — должно быть, чайки; и нестерпимо яркое солнце прямо в глаза.
— Не понимаю, — сказала Марина, не оборачиваясь.
— Это всегда трудно понять, — начал было Игорь, но она словно не заметила:
— Осень, осень, осень, лес, парк, лес, парк, потом
