Шандор Петефи - Анатоль Гидаш

Сколько омерзения, физического отвращения вложил поэт в эту последнюю строчку! Видно, немало повидал он за годы своих голодных скитаний этих «животов», пытавшихся заслонить даже солнце над Венгрией.

И все-таки сложен судья наш превосходно, —

саркастически продолжает поэт, —

Ведь голова его отчасти с брюхом сходна,Объем у них один, а разница лишь та,Что голова круглей и более пуста.

И эти пустоголовые спесивцы только и знали, что кичиться своим древним родом:

В столовую войдешь — и с древних стен суровоСто витязей глядят, один страшней другого.То предки Тамаша, герои напоказ,Хоть, правда, турки их гоняли столько раз.

С каким удовольствием бросает Петефи стрелу насмешки в лицо дворянам и дворянским поэтам, которые неустанно воспевали «древнюю славу своих предков», а в настоящем вели страну к гибели и разорению!

Бетяры до сих пор у нас не извелися,Но самый злой бетяр — родная наша Тиса.Весною не дает ни охнуть, ни вздохнуть,Куда ей хочется, туда и держит путь.

Хоть русло милях в двух от Фельше Киш Кальнаи,Но если Тисе вдруг приходит мысль шальная,Деревню бедную она обнимет так,Что вылезут глаза и затрещит костяк.

Терпи, о родина! Ты терпишь не за то ли,Что речку глупую не обучала в школе?А впрочем, одного я просто не учел:Что для детей твоих едва ль хватает школ.

Боюсь, страна моя, что, грамотные в меру,И сыновья твои последуют примеруСтроптивицы-реки: набросятся гурьбойИ вмиг без лишних слов расправятся с тобой.

Расправятся, конечно, не с Венгрией, а с ее обломовыми, у которых как в головах, так и в домах царит пустота и мерзость запустенья, которые в безумном страхе перед всем новым готовы лучше принять смерть от рук врагов своих, чем в доме обновить стропило или жердь.

Пусть пол шатается, пусть крыша горько плачет —Все это пустяки и ничего не значит.Я верю одному: что, если этот сводНа деда не упал, на внука не падет.

За фигурой судьи Федьвереша перед глазами Петефи вставали тупые, грубые дворяне, собравшиеся недавно на выборах в Надь-Карое. Вставал и образ отца Юлии, Игнаца Сендреи, упрямо помыкавшего своей дочерью.

Но и Юлию найдем мы в поэме, такую, какой ее представлял себе влюбленный Петефи.

Пусть пишет старый дуб, мы ж отдохнем немножко,Но где же ветвь его, красавица Пирошка?Лукаво-нежный взор, тугой девичий стан,Живой румянец щек, что краше всех румян.

Идите вслед за мной по узкой тропке сада,В беседке старенькой искать плутовку надо.Там в гуше старых лип, едва забрезжит свет,Ей солнце каждый день шлет первый свой привет.

Читает, а глаза горят и пышут жаром,Как окна здания, объятого пожаром…

Но и самого себя не забыл Петефи. Нельзя не почувствовать за строчками стихов те непрерывные столкновения, что происходили между Петефи и отцом Юлии. Старик Федьвереш требовал от сына — так же как и Сендреи от Петефи, — чтобы он нашел себе постоянную службу и вошел в число столпов общества. Когда же сын отказался от этого, то отец, считавший себя в равной мере хозяином и в стране, и в округе, и в семье, заговорил с ним по-своему.

«С кем говоришь, болван?! — вскричал судьясвирепо.Слова мои закон, и подчиняйся слепо.Скажи, пожалуйста, с каких же это порТы начал отвечать отцу наперекор?!

Я так хочу, и все! Попробуй отступиться —Из этого окна ты вылетишь, как птица.В округе я судья, а в доме я король,И если я сказал, то выполнять изволь!»

Хоть в сыне кровь текла медлительно и вяло,Но речь отца ему глубоко в грудь запала,Любви сыновней нить затрепетала там,Готовая вот-вот порваться пополам.

Но он, сдержав себя, как подобает сыну,Смиренно отвечал отцу и властелину:«Отец мой, я готов, когда желаешь ты,Вступить на торжише житейской суеты».

Слова его, как песнь, судье проникли в уши,И на лице его затеплилось радушье,Но, если бы отец мог в душу влезть к сынку,Он голову ему свернул бы, как щенку.

Петефи написал эти строки в ноябре 1847 года, и сколько в них, как оказалось потом, было прозорливости! Ведь и на самом деле, если бы дворяне, в том числе и отец Юлии, знали, что пройдет лишь несколько месяцев и Петефи, возглавив революцию, поведет против них венгерский народ, они и вправду свернули бы ему голову, как щенку.

Петефи написал только четыре главы поэмы. Произведение, к сожалению, осталось незаконченным. Но, несмотря на это, оно является весьма значительным вкладом в творческое наследие поэта, и мы с полным правом можем считать эту поэму одной из исходных точек венгерского реалистического искусства.

В эту же пору пишет Петефи «Иштока-Дурачка» — поэму, полную жизнерадостности, легкого юмора, о юноше-бродяге, таком же скитальце, каким ж был долгие годы и сам поэт. Ишток, утверждая, что человек не может умереть, не достигнув счастья, сам находит его в труде и счастливой семейной жизни.

Одновременно Петефи вместе с Вёрёшмарти и Яношем Аранем начинает переводить драмы Шекспира.

«Мы с Вёрёшмарти усиленно переводим Шекспира, я в этом месяце закончу «Кориолана» — подхожу уже к концу четвертого действия… Кроме «Кориолана», я еще непременно переведу «Ромео», «Отелло», «Ричарда III», «Тимона Афинского», «Цимбелина», может быть «Генриха IV» и «Зимнюю сказку…» — пишет он Араню. И тут же иронически добавляет: «Сообщали, будто «Товарищество книгоиздателей» покупает мои переводы, но это неправда. Сперва так оно и было, говорили, что купят, но потом, как и полагается доброму венгерскому товариществу, передумали».