Последняя черта (СИ) - Савченко Лена

— Мел, не надо. Давай я? Я переживаю. — Марципан нашла руку Мел своей и сжала.

Сексуально разодетые девушки собирали ставки, шныряли меж мужчин и редких женщин. Музыка тут была своя — люди. А потом — приглушённые крики.

Бойцов, видимо, уже объявили, но саму клетку не поставили. Нагнетали. Они обе понятия не имели, кто должен махаться сегодня, но явно кто-то знакомый всем, раз царит такая атмосфера. По-хорошему на своеобразном возвышении, которое позже будет закрыто тонкой металлической решёткой, уже должны были вовсю махать кулаками.

Меланхолия покачала головой, нахмурилась, сжимая руку в ответ, и тут же выдернула, начав пробиваться к арене. Толпа была плотной, приходилось расталкивать локтями, но, если кто и оборачивался, чтобы рявкнуть, затыкался, увидев её. Марц шла следом.

Мел не обращала внимания на шум в ушах, на бешено стучащее сердце. Голова пустой не была — какие-то обрывки мыслей всё же проносились, — но хватать их за хвосты было просто невозможно. Наверное, это было плохо. Она честно старалась продумать речь, но в итоге решила уйти в такую непривычную для себя импровизацию. Чем кончится — понятия не имела, но всяко лучше шаблонной и монотонной болтовни.

— Э-э-эй, какие люди! — широко улыбнулся ей координатор. — Какими судьбами? Сегодня у вас выходов нет.

— Я по делу. — Мел без труда отодвинула его в сторону. — Пусти на арену.

Это была её стихия. Здесь Меланхолию знали все, а кто не знал — так был наслышан порядочно. Марципан подскочила рядом, взобралась на арену, помогла девушке, и теперь они смотрели на людей сверху вниз, цепляя взглядом лица. Незнакомцев сегодня не было, сплошь узнаваемые рожи. Мел сглотнула. Ей безумно захотелось вдруг теперь уже самой взять Марципан за руку.

Какое-то время они стояли, дожидаясь полного внимания к своим персонам, и постепенно гомон действительно стих. Меланхолия вдохнула поглубже. Всё это время она думала, как заставить их не просто слушать, а слышать, и выход нашёлся только один. Но это было настолько сложно, невозможно, что всю гениальность и простоту она осознала именно в тот момент, когда расправила плечи. Камень с шеи соскользнул.

— Народ! — крикнула она. — У меня к вам ко всем разговор! Что мы делаем с насильниками?!

— Кастрируем! — раздалось откуда-то, и по толпе пробежались одобрительные возгласы.

— А если я скажу, что мы все знаем их?! Людей, которые ебут нас каждый чёртов день, а мы настолько привыкли, что даже не замечаем?!

Она оглядела резко заткнувшихся людей. Определённо, какая-то забытая эмоция тяжело, с трудом, но поднималась со дна Невы пузырём воздуха — такого нужного, до одури, до скрипа зубов. Более живая, чем злость, более яркая, чем ненависть. Настолько чужая, что Меланхолия повысила голос ещё сильнее.

— Сегодня ночью мою подругу затолкали в машину и увезли! Моего друга убили, потому что он узнал о планах государства! Вас не заебало так жить, а?! Когда шугаешься каждой ментовской мыши?! Не заебало постоянно переносить полигоны?!

Она тяжело дышала, вертелась вокруг, заражалась и осознавала, что испытывает восторг. Серые глаза полыхали неистово, остервенело. Она чувствовала, как в груди не разжигается пожар, но пробуждается давно спящий вулкан, готовый взорваться пеплом и лавой.

Вот так вот, стоять перед огромной толпой — самый большой страх из всех. Быть на виду, под пристальными взглядами. Но Мел не было страшно. Её целиком и полностью захватили чувства, закрутили вихрем, вспыхнули воспоминаниями и вырвались наружу.  

— Заебало!

— Так какого хрена мы сидим по норам?! — вклинилась Марципан. — Почему?! У нас есть, у нас появился шанс всё исправить! Они, — подняла палец вверх, — собираются сделать нас точками на своих радарах! Заставить вживить чипы в каждого человека! Понимаете?!

— Завтра будут судить девушку за убийство, которое она не совершала! — перехватила Меланхолия. — За убийство того, кто был ей дорог! Эй, Грек, — указала она на одного из мужчин. — Тебе бы понравилось сесть на стул, если бы Настю вальнули, а на тебя бы повесили дело,а?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

В полумраке было плохо видно, но Грек нахмурился и прижал сестру к себе.

— Я не хочу так больше жить, ясно вам всем?! Не собираюсь! Завтра я пойду туда и подохну, если нужно, но я хочу свободы!

— Да!

— А как вам такое — все наши личные данные будут под их контролем! Сообщения, документы, бабки! Всё!

— Нахер!

— Да пошли они!

— Это мы дали им право, пока смотрели и молчали! Пока что они ворвались в чужие жизни, а скоро придут по наши души! Однажды застучат в ваши двери, и вам никто не поверит! Ни один адвокат не отстоит вашу жизнь!

— ДА!

— Мы сами дали им право, пока смотрели со стороны на чужое горе! Так заберём его!

Меланхолия продолжала что-то яростно кричать, жестикулируя, вертелась на месте, выхватывая горящие яростью взгляды, и даже не заметила, как пробились слезы. Её разрывало на части, окрыляло, поднимало вверх, швыряло оземь — всё это в один миг. Дух захватывало от пережитого, а Марципан смотрела на неё со своим, особенным восторгом и нежностью одновременно. Она не узнавала привычную Мел, видела в ней, пожалуй, давно забытую Викторию, хоть и не понимала этого.

Меланхолия спрашивала, и толпа отвечала, кричала, и поднимались вверх сжатые кулаки. Подвальное помещение полнилось другими уже эмоциями, но такими же бурлящими, как и при бое.

Уставшие люди способны на многое. Сейчас Марципан видела, как их личная специфичная, жестокая семья объединяется не потому, что кого-то хотят посадить ни за что. Потому что эти люди внезапно осознали риски потерь, поняли, к чему всё это ведёт.

...И пока Марципан целовала Меланхолию под восторженный свист, пока чувствовала солёный привкус, сама Меланхолия вновь затухала, но с тёплой улыбкой на губах. И пока они обе сливались в этом — в своём выборе, любви, восторге, кто-то где-то осознавал, подбирая листовку: «Я хочу свободы».

Дополнение | Не друг

Его всегда либо ненавидели, либо терпели специально.

Почему-то всем казалось, что быть ребёнком прокуроров — просто сказка. А если и так, то Лёха с уверенность заявлял — тянет на те, что писали некие братья Гримм. В оригинале, только вместо страшной ведьмы — мать, а серого волка заменяет отец.

У него с детства всё было. Элитный лицей, до него ещё — подготовка. Лёхе иной раз было страшно считать, сколько родаки каждый год тратили на его обучение, но он всё равно это делал и ужасался. Выходило больше ляма. Сама школа, дополнительные курсы, секции... Неизвестно, кого из него лепили и лепили ли вообще, но поначалу он даже поддавался. В начальной школе был, пожалуй, даже зазнавшимся. На него наезжали, конечно, ментовских детей недолюбливали даже среди мажоров. Он спокойно отвечал, пугал должностями родителей, а его ненавидели ещё сильнее.

Поэтому своё детство Леха ненавидит вспоминать. Ему откровенно стыдно по сей день. Не спасли даже многочисленные убеждения Дикого — единственного, кто знал, — что он был ребёнком, в жизни нихера не понимал, тем более, другой жизни и не видел.

Трампин Егор перевёлся к ним в четвёртом классе. Жил за три пизды, каждый день поднимался в пять утра, но ни разу не опоздал. Невесть как выбил бюджетное место переводом, чем бесконечно поразил учителей лицея №567, и мальчишку приняли, но предупредили — могут возникнуть конфликты на почве сильного социального расслоения. Но Егора это не пугало. Ему вообще, на самом деле, было плевать на окружающий мир — тогда его интересовали, как и Лёху, только знания.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Их не посадили за одну парту, как это обычно бывает в таких историях. Они сидели на разных концах класса, почти не говорили первые полгода — Лёха считал его странным, а Егору было всё ещё плевать — щуплый мальчишка с фальцетом вместо нормального голоса сливался с остальными одноклассниками. Разумеется, новенького травили. Не так сильно, как могли бы в школе похуже — сказывались адекватные учителя, трепетно относящиеся к каждому подопечному и пресекающие на корню любые оскорбления. Его называли нищебродом, спускали иногда тетрадки с домашкой в унитаз...