Жёсткая ротация - Виктор Топоров

Взбунтовались в литературе и парии — от косноязычных «тёлок», которым надоело быть только «тёлками», до замшелых тёток, от «мастеров низшего пилотажа» до мелких драгдилеров, прогоревших коммерсов и пустившихся в бега правильных пацанов. Читатель простит, если я в данном случае обойдусь без конкретных примеров. Однако, поверив их совокупному литературному свидетельству, понимаешь: на блаженном острове Крым втихомолку точат ножи и они. Не зря же получил такое широкое распространение миф о больных СПИДом, из мести кусающих почтенную публику прямо на улице. Месть — ключевое слово; любой бунт рождается из желания отомстить.

Особый случай литературного бунтарства — феноменальное по объёму и крайне разнородное по качеству творчество Дмитрия Быкова. Быков бунтует прежде всего против недостаточного внимания к собственной персоне; этот мятеж уже следует называть иначе — Быков стал знаменитостью, но (как в милицейском протоколе из анекдота) «убрал, но не прекратил». Подлинная причина моноспектакля «Двенадцать разгневанных мужчин» отпала — и ярость, да и вдохновение приходится имитировать.

Нечто весьма похожее произошло ближе к середине нулевых и с Прохановым: после присуждения писателю «НацБеста» за всё тот же «Гексоген» он вошёл в литературный и, прежде всего, телевизионный истеблишмент на правах чуть ли не официально провозглашённого «клеветника России». И дело, разумеется, не в градусе «антигосударственной клеветы» (Проханов её ничуть не разбодяжил), а в её стилистической витиеватости — и хотя бы поэтому нулевой опасности для властей предержащих. Осознавая это, писатель выпустил в 2006-м откровенную и сознательную автопародию — роман «Теплоход „Иосиф Бродский“», — в которой смеётся (в том числе и не в последнюю очередь) над собой в литературно-профетической своей ипостаси. Случай Проханова вроде бы подтверждает приблизительные, слишком приблизительные, на мой взгляд, рассуждения американского русиста Михаила Ямпольского об адаптации бунтарей режимом и о социально-психологической исчерпанности любого бунтарства. Монолог Ямпольского строится по распространённой на Западе лжефилософской схеме: сначала вбрасывается тезис, трактуемый почему-то как аксиома, потом на основе «аксиомы» строится эвристическая модель — и наконец уже под неё подгоняется вся конкретика. А почему, собственно, «машиной желания» (в терминах Ямпольского) является консумация (или, допустим, Интернет), а не Царство Божье? И разве церковь (независимо от конфессии) не развивается тысячелетиями по законам сетевого маркетинга? И не гибнут, устремляясь в мусульманский рай, бунтари-шахиды? Но осознай первое, признай второе, засвидетельствуй третье — и слух о смерти бунтарства в плавильном котле общества потребления окажется, мягко говоря, преувеличенным. Что же касается Проханова, да и Быкова — с их почти тридцатилетней разницей в возрасте, — то и там и тут рука бойца колоть устала, но махалово продолжается по инерции. По инерции, но тем не менее продолжается!

Разумеется, литературное бунтарство есть замещение другого бунтарства — подлинного. Наличие изрядного — и всё множащегося — числа певцов во стане русских воинов рельефно подчёркивает вопиющее отсутствие самого воинства (не говоря уж об отсутствии стана). Кукиш в кармане, к которому все привыкли в годы застоя (и который безуспешно пытались преобразовать в трехперстье на протяжении всех девяностых), оказался извлечён из широких штанин и показан властям — и политическим властям, и экономическим. Грозящим нам, соответственно, смертью или голодной смертью (по Марксу). Сегодняшняя реальность, однако, в том, что ни тем, ни другим они не грозят — или, вернее, бессильны реализовать объективно исходящую от них угрозу.

Литературное бунтарство заметнее, допустим, киношного — но только потому, что комбинацию из трёх пальцев сложить куда легче, чем из трёх десятков людей и минимум трёхсот тысяч долларов. Да и персонифицированнее это выходит, а значит, и нагляднее.

Ну и, наконец, сегодняшние писатели в основном народ молодой и — в силу не столько объективных обстоятельств, сколько некоего общего разгильдяйства — бедный. Молодой (Проханов с Лимоновым, да уже и Быков, — исключения, подтверждающие общее правило), злой, голодный — классическая формула предпосылок для бунта. Предпосылок для которого хоть отбавляй и в жизни — вот только никому его не хочется. Никому, кроме разве что нацболов.

И как раз нацболы (и о нацболах) пишут сегодня в формате художественной литературы интереснее и свежее всего. (Подробно я рассмотрел этот вопрос в статье «Нацболь».) Нацбольская — и по партийной принадлежности авторов (начиная с Захара Прилепина), и по духу — проза завоёвывает одни литературные позиции за другими, проповедуя прежде всего жертвенность как выход из личного тупика и кровавое насилие как выход из тупика общественного. Правда, идёт ли подготовка к всамделишному восстанию, или же имеет место очередное его замещение, я на данный момент судить не возьмусь. Конечно же, в той или иной мере происходит и то и другое — но вот какая тенденция возобладает?

2006

Между Трегубовой и Ходорковским

Признанный политический бестселлер минувшей осени — «Байки кремлёвского диггера» кремлёвской журналистки Елены Трегубовой. Признанный политический бестселлер заканчивающейся весны — «Избранные друзья из переписки с местами» лефортовского сидельца Михаила Ходорковского. Книга Марии Арбатовой «Как я честно пыталась попасть в Думу» (издательство «Эксмо») вышла зимой и осталась практически незамеченной. Меж тем о теории и практике отечественного либерализма у писательницы Арбатовой сказано убедительнее, чем у Ходорковского, а портреты «вождей» вышли колоритнее, чем у Трегубовой. Чего стоит хотя бы собирательный образ эспээсовского семейства! Анатолий Чубайс — «папа». Он поздно (и редко) приходит домой с работы; приходит злой и усталый; ему надо подать чай и тапочки и встать перед ним навытяжку, потому что он всех кормит.

Егор Гайдар — «мама». Обрюзгшая, постаревшая, неряшливая, совершенно беспомощная. Но умеющая чуть что устроить скандал, визгливым голосом заорав: «Я вас всех породила!»

Борис Немцов и Ирина Хакамада — «детки». Слишком яркие и красивые для того, чтобы появиться у таких «папы» с «мамой», и поэтому изредка им дерзящие. С тем чтобы тут же попросить прощения.

Сергей Кириенко — «приёмыш». Из кожи вон лезущий в стремлении доказать, что он заслуживает любви ничуть не меньше «родных детей». А может, и больше. Но против генетики не попрёшь. Саму себя, пошедшую было во власть в 1999 году и либеральной компашкой нагло преданную (чему, собственно, и посвящена книга), Арбатова «прописывает» в «семействе» следующим образом: «папа» невзлюбил её, подозревая, что она не его «дочь», а «мама» — потому что «дочь» отказывалась мыть ей ноги и, главное, пить грязную воду. А «мама» это обожает — и кормит на «папины» деньги только тех, кто соглашается. Ситуация усугубляется тем, что мой второй бывший муж (Арбатова) политолог Олег Вите работает на «папу» с «мамой» — и по итогам почти победоносной, вопреки всему, избирательной кампании многолетний счастливый брак рушится. Но Мария Арбатова не унывает.

Начинала Арбатова секретаршей в Московском союзе писателей («Ничего не умеет, кроме кофе и минета», — сказано в книге по другому поводу) — и здоровую ненависть к литературным кругам, да и к творческой интеллигенции в целом, сохранила, разумеется, навсегда. Писала повести и пьесы, подвизалась на телевидении экспертом в передаче «Я сама». Прославилась сильной автобиографической книгой «Мне сорок лет», сочинила вдогонку ещё пяток, адресованных прежде всего женской аудитории. Научила женщин не столько говорить, сколько качать права — по преимуществу на собственном примере. Считает себя умницей, красавицей, отличной любовницей, женой, матерью, литературным талантищем на грани гениальности, одной из самых популярных женщин в стране. И, понятно, феминисткой.

Нормальной феминисткой — в отличие от тех, кого презрительно именует грантососами (правильнее, конечно, было бы — «грантососками», но феминизм мешает), тогда как сами феминистки аттестуют Арбатову своим западным работодателям непереводимыми русскими словами. У Арбатовой то ли врождённая, то ли благоприобретённая в весьма драматических обстоятельствах (о чём она откровенно пишет в автобиографическом романе) самоуверенность самого непрошибаемого свойства. Подобно Солженицыну, она уверена в собственных правоте и превосходстве везде и всегда и — опять-таки подобно ему — единственным своим изъяном считает чрезмерную доверчивость, чтобы не сказать наивность. Хотя это, конечно, палка о двух концах: чем ты наивнее, тем самоувереннее (и наоборот). А пессимист — это хорошо информированный оптимист.