Хазарские сны - Георгий Пряхин

К тому же иерархия в ЦК выстроилась, перед падением, весьма странная, что всегда способствует возвышению завхозов. Появились удивительные тандемы, пары и даже тройки членов и кандидатов, отвечавших за одно и то же направление. Самого Сергея, например, еще до работы в ЦК довольно долго утверждали на должность заместителя председателя Гостелерадио СССР. Прошел массу собеседований в ЦК. Наконец вызвали к Лигачеву, как раз ко Второму. Отбеседовали — Лигачев, надо сказать, умел слушать и проявлял к собеседникам вполне человеческий интерес. С легким сердцем возвращался Сергей на службу: теперь уже все, последняя инстанция пройдена, не будет же чаевничать с ним еще и Горбачев — не та должность, на которую его смотрят. Теперь остается лишь дождаться формального решения секретариата ЦК. Не тут-то было! Через неделю снова вызов на Старую: желает побеседовать Яковлев. Ехал в полном недоумении: Лигачев — прямой начальник Яковлева, зачем же после начальника, уже давшего «добро» на утверждение, беседовать на этот же предмет еще и подчиненному? Отчаевничали вновь — с Яковлевым вприкуску: он собеседник иного плана, так и эдак, по-кошачьи пробует визави на зуб, хотя больше говорит, внимательно взглядывая своими ярославскими, сам, раздумчиво и парадоксально. Возвращался в некотором замешательстве: что бы это значило? Какого берега держаться — левого? правого? Чьи указания впредь воспринимать как руководящие и, спотыкаясь, торопиться с их исполнением? Ясно ведь, что ему давали понять: как бы там ни было, а слухай сюда, не зря ведь Яковлев за час разговора ни разу не упомянул Лигачева, своего формального шефа.

Надо сказать, наиболее дальновидные не торопились, чтоб не споткнуться ненароком, с исполнением ни тех, ни других.

Такие же связки, по существу стреноживающие гужевых напарников, появились не только в идеологии. Подчиненные, рядовой состав ЦК, стремясь уследить за тенденциями и преференциями, сплошь стали раскосыми, как китайцы. А выйдя из одной начальственной двери, задумчиво останавливались возле другой, паритетной: заходить ли вообще и если заходить, то с какой степенью скорбности на прилежном лице? Секретарские же пары и тройки ходили друг за дружкою, как мешком из-за угла привеченные. Даже люди, прослывшие на местах энергичными, разворотливыми и решающими, будучи переведены с повышением в Москву, враз становились аморфными, бродили по новым своим казематам с пустыми глазами.

Все это, разумеется, тоже отражалось на негласной Успенской табели о рангах — жена Кручины, человека, который с комсомольских еще лет хороводился с Горбачевым, которого М.С., став еще только секретарем по сельским делам, сразу же сделал своей правой рукой, проведя в руководители сельским отделом, а потом, выйдя в генеральные, подтвердил помазание, назначив его управделами ЦК, — жена его в дачном цековском поселке действительно могла бы быть царицею бала. Особенно, если учесть, что мужчины вообще появлялись тут лишь к ночи да на выходных: на дачах верховодили дамы. Она же, обширная, уже похожая на кадку, кадку судя по невытравимым южным обертонам — с медом, появлялась в тесном дачном магазинчике в окружении липших к ней, на сладкое, внучат и шумно занимала место в очереди. И стояла с удовольствием, негребливо участвуя в стоячих женских посиделках, а потом еще и на улице, уже выйдя из продовольственного с гирляндою авосек поверх гирлянды внуков, останавливалась, завершая с кем-либо из собеседниц, нередко из обслуживающего персонала, горячее обсуждение животрепещущей проблемы кори или детских ангин.

И такая-то, даже такая! — не усмотрела, не уберегла, руки полные не подставила. Становясь «благородными», мы первым делом научаемся спать в разных кроватях с нашими простонародными женами.

…Итак, после Аркалыка, Целинограда, Кустаная, Павлодара, в которых он появлялся эпизодически, только для того, чтобы продиктовать, прокричать через полстраны в редакцию свои репортажи о ходе уборки урожая, потому как из регионов, а тем более из целинных безводных совхозов, по которым кочевал, даже бреясь иногда насухую, сделать это, докричаться до Москвы было почти невозможно (а попробуй найди в ней правду, залегая всю жизнь в такой глубинке), в то время как целинный урожай ввиду жесточайшей, второй год, засухи на всей остальной хлебосеющей части страны приобретал судьбоносное значение, его послали еще и в Волгоградскую область. Последняя проба, уже почти что ничего не значащая — если, конечно, не случится какого-то сумасшедшего провала.

И вот Сергей, в чьих легких еще не израсходовался уже примороженный, йодированный вечностью воздух необъятных казахстанских степей, в которые он, увлеченный в то время Павлом Васильевым, погружался, как в подводный мир, с восторженно выпученными глазами (на каждом гектаре отыскивая птичьи следы Bacильевских строк), пробыв пару недель в Москве и зачистив все командировочные хвосты, тупо, уже без былого ража (это ж сколько надо иметь его в запасе, чтоб на каждую подвешенную начальством морковку кидаться, как лев на бабочку-капустницу!) тилипался в поезде Москва-Волгоград.

Собственно до Волгограда он тогда и не доехал. Сошел в Михайловке — городок километрах в трехстах не доезжая Волгограда, известный крупнейшим цементным комбинатом. Год спустя Сергею еще предстояло поселиться на одной лестничной площадке со вдовой знаменитого и до самой смерти бессменного директора этого комбината, — вдова, похоронив мужа, перебралась с дочерью и зятем в Волгоград. Комбинат всю Михайловку покрывал серым, скрипящим на зубах саваном, не делая исключений и проплешин — даже директор, знаменитость, Герой, умер от силикоза легких: за тридцать лет бессменного руководства комбинат и впрямь засел у него не только в печенке, но и в легких. Его и похоронили — с комбинатом в груди. И даже в какой-то степени похоронили их двоих: несмотря на то, что освободившуюся руководящую должность занял сын, комбинат так и не поднялся больше до их совместных, с ветераном, высот. В девяностые годы и сам стоял полузадушенный, давая городку прочихаться и развиднеться, в последнее время — Сергей раз в два-три года проезжает, теперь на автомобиле, через Михайловку — закурился вновь: видимо, приватизировали. Сперва подготовили к фокусу, а потом накрыли волшебным колпаком.

Двигался Сергей в Серафимович. В том районе гремел тогда молодой бригадир Александр Калинин. На Михайловской автостанции дождался автобуса до Серафимовича — это еще километров восемьдесят в сторону Волгограда, а потом надо уйти направо, в донскую пойму, и переправиться через Дон: на крутом левом берегу его и будет городок Серафимович. Так ему объяснили еще на вокзале.

Спустились в пойму — Сергей с удивлением увидел изжелта-белые, как бы вылинявшие от древности, с отчетливо обозначенными холками, барханы: посреди России! Позже новый друг его, с которым только предстояло встретиться, объяснит, что этой песчаной грядой, тянущейся вдоль Дона, определяется северная граница русского виноградарства. И, стало быть, виноделия: на каждом здешнем хуторе, в каждом казачьем дворе — строго индивидуальный спотыкач, в чем Сергею, в том числе и под самоотверженною опекою нового друга, предстояло убедиться воочию.

Подъезжали к Дону, уже осеннему, всклокоченному, цвета осеннего ветра. Он и шел, унося последнюю листву с окрестных пойменных лесов и кустарников, как унылый осенний ветер или гонимый осенним ветром остывающий дым. Довольно долго ждали парома. Городок, уже едва угадываемый в вечереющей хмари, громоздился на противоположном берегу, в излучине, увлекаемый вверх не только кручей, на которой стоял, но и высланной на разведку старинной казачьей церковью: батюшкой в ней состоял отставной капитан Красной Армии, фронтовик, как позже узнает Сергей. Знаменитая станица Усть-Медведицкая, родина командарма Миронова и писателя, шолоховского опекуна первых лет, Серафимовича — городом же стала после смерти последнего. Честно говоря, Сергею уже обрыдло писать про подвиги хлеборобов — последним его целинным опусом была заметка о том, как по только что скошенному огромному полю четыре грохочущих самоходных комбайна и ватага безлошадных механизаторов с гаечными ключами в руках гоняют несчастного сурка: столько живого гибнет в этих битвах за урожай, как и в осенне-весенних выжиганьях стерни, и столько животного проглядывает в человеке при его деловитом соприкосновеньи с природой — и он без особого воодушевления ждал встречи с секретарем райкома комсомола на том берегу да и встречи с завтрашним своим дежурным героем.

Паром не переплывал через Дон, он переползал и даже, вздымаясь, со скрипом перелезал через него, как перелезает, кряхтя, ночью по малой нужде старик через скально спящую свою старуху. Когда добрались до другого берега, было уже темно. Впереди крутой и неасфальтированный подъем в город, и народ вновь потянулся в автобус, чтоб не переть с поклажами пехом. Сергея же сразу выхватил из толпы темноглазый парень со сросшимися темными бровями: