Августин. Беспокойное сердце - Тронд Берг Эриксен

Ответственность за трехдневное разграбление, насилие и казни лежала на Апарихе. Базилики Святого Петра и Святого Павла уцелели, и Аларих признал право на убежище для тех, кто в них скрылся (О града Бож. 1,1). Римский мир распался, писал Августин (Письма, 60,16). Где искать спасения, если Рим погибнет? — жаловался он (Письма, 123, 16). Многие христиане понимали известное выражение Вергилия о Римской империи — «царство без конца» — imper'tum sine fine — как предсказание окончательной и постоянной победы Церкви. Августин думал иначе. Все политические институты прекратили свое существование, говорит он, но Царство Божие не имеет конца (Проп. 81,9; 105, 7–8). Мир попал в гнет для оливок, в котором кожура и косточки отделяются от ценного масла, говорит Августин об испытаниях своего времени (Проп. 81,7).

Тогда, на грани столетий, вопрос о праве на убежище в церкви имел большое значение. В 399 году, когда Августин был в Карфагене, там было принято решение послать обращение к императору Гонорию, чтобы просить его гарантировать законом право на убежище в церквах, потому что христианские императоры постоянно закрывали языческие храмы — последний раз это сделал Феодосий в 392 году, — хотя одна из самых важных функций этих храмов заключалась именно в том, чтобы предоставлять преследуемым надежное укрытие. Христиане, конечно, были заинтересованы в помощи самым слабым не меньше, чем римская религия.

Кроме того, гарантированное императором право на убежище подчеркивало наступление новых времен, ибо внимание с языческих храмов переключалось на церкви. У Августина были неплохие шансы на победу, потому что император Гонорий в 399 году сделал старого знакомого Августина по Милану, Манлия Теодора, консулом Западной империи. Теодор был одним из тех, с кем Августин в Милане обсуждал платонизм и кому посвятил маленький диалог «О блаженной жизни» в 386 году. Со временем право на убежище в христианских церквах было закреплено законом, и Августин гордился тем, что оно действовало даже во время разграбления Рима Аларихом.

В Риме борьба против языческих богов длилась дольше всего. Храм Юпитера и статуя Юпитера на Капитолии имели скорее патриотическое, чем религиозное значание. Христианский миф о Риме должен был вытеснить языческие мифы до того, как город Ромула и Рема начнет восприниматься как город Петра и Павла, до того, как ягненок сменит орла и волчицу, кровь великомучеников смоет кровь солдат и до того, как Ватиканский холм засияет так же ярко, как Капитолийский.

Поэтому после разграбления города в 410 году христиане были напуганы не меньше, чем римляне, хранящие верность языческим традициям. Они доверяли символическому могуществу Рима, как и римляне, которые придерживались дохристианских традиций. Рим стал кульминационным пунктом всего развития культуры. Разграбление подтвердило, что все земные сообщества преходящи. Тщета и бренность этого мира коснулись основных политических символов. В своем большом сочинении Августин не отступил в безмолвном смущении, он толковал эти события исходя из того, что все, чему человек доверял, не может больше считаться незыблемым.

Во время этого кризиса власти, поддавшись панике, распространили эдикт о терпимости к донатистам, чтобы помешать сепаратистски настроенным группам взять дело в свои руки, как это сделали готы–ариане. Кризис императорского авторитета стал кризисом авторитета католических епископов. Император находился в Равенне, во время наступления готов он скрывался там в болотах. Речь идет о бесталанном Гонории, сыне Феодосия Великого. Во время осады Рим больше полагался на языческих богов, чем на Христа, говорил Августин. Но Христос — единственный возможный посредник между Богом и людьми. Никакие демоны не в состоянии выполнить эту работу (О граде Бож. IX, 15–18). Поэтому римляне получили то, что заслужили. В Африке, напротив, царил мир — христианское очищение дало свои результаты.

Для Августина внешний враг был символом врага внутреннего, которого следовало победить. У него нет даже намека на пацифизм или мало–мальскую терпимость. Августин желал сильного государства, но государства, которое защитит христианское население. В той трудной ситуации он должен был не только объяснять и толковать, он должен был также придать некий смысл жестоким событиям. Почему они оказались возможны? Христиане, которые молились единому и всемогущему Богу, заслуживали объяснений. После падения Рима бессмысленность истории стала частным случаем проблемы зла в мире Господнем, в истории, которой, несмотря ни на что, управляет Провидение Божие.

Августин никогда не думал, что могущество Рима будет сломлено до Судного Дня. После своего падения в 410 году Рим был наказан, но не уничтожен. Его разграбление было лишь эпизодом в строительстве Небесного Иерусалима, считал он. Сочинение Павла Орозия о христианском смысле истории тесно связано с первой частью лекций и речей Августина о граде Божием. Орозий закончил свое сочинение Historiarum adversus paganos («История против язычников») в 417 году. Мир стареет — вот мысль, проходящая через все сочинение. Роскошные римские здания ветшают или стоят пустые. Силы этого мира ослабили хватку и стали задыхаться. Они кашляют, дрожат и стенают. Схему толкования истории с точки зрения возраста человеческой жизни Орозий позаимствовал у Августина. История — это организм, который ступень за ступенью проходит все стадии человеческой жизни: infantia (возраст младенца), pueritia (детство), adulescentia (школьный возраст), juventus (юность), gravitas (зрелый возраст) и senectus (старческий возраст) (Об ист. рел. 26,48; О 83 разл вопр 58,2). Теперь у Римской империи не осталось надежды, потому что ее естественные силы иссякли.

Главный труд Августина «О граде Божием» (413–426) должен был показать, что вся история Рима представляет собой ряд неудач. Государство никогда не опиралось на справедливость, как того требовал от государства Цицерон в книге «О государстве», но упадок начался еще с тех времен, когда Ромул убил брата. Отсюда от возникновения Римской империи к Каину в Ветхом Завете идет прямая линия. Нечто, относящееся к Вавилону, управляет Иерусалимом и наоборот, говорит Августин (Толков, на Пс. 61, 8), но в принципе Рим — это продолжение Вавилона и должен был понести наказание. Он называет Рим Вавилоном Запада (О граде. Бож. XVIII, 22), а также использует сравнение Вавилона и Карфагена (Исп. II, 3) для характеристики безбожного соседнего города Мадавры.

Братоубийство в Первой книге Библии — Каин и Авель, — безусловно, ассоциируется у нас с основанием Рима, когда Ромул убивает Рема. В обоих случаях убийца становится основателем государства. Так думает Августин (О граде Бож. XV, 5). В этом мире на власти изначально лежит вина. Он хочет показать, что христианство не было причиной падения Римской империи и что величие Римской империи не было делом рук языческих богов. Государство стало великим благодаря своим достоинствам и погибло в результате собственных пороков. Первые книги трактата «О граде Божием» — это собрание полемических статей, направленных фотив иного, нехристианского миропонимания. В двенадцати последних книгах речь идет о возникновении града Божия и о его актуальном присутствии. Ангелы и те, кто избран быть спасенными, являют собой невидимый град Божий от потопа и до Судного Дня.

Августин чувствовал возраст, его одолевала усталость. Старый мир исчез и найти его можно было лишь в изучении истории. Приблизительно в то же время (точные годы неизвестны) Макробий написал свои «Сатурналии». Макробий демонстрирует кроткое уважение антиквара к «почтенному возрасту» — vetustas. Его «Сатурналии» — это вымышленная застольная беседа на грамматические, философские и литературно–исторические темы, приуроченная к празднику в честь Сатурна. До нашего времени дошло только семь книг, но они много рассказывают об антикварном возрождении древних римских обычаев во время борьбы за алтарь богини Виктории в здании Сената (384).

Макробий хочет закрепить традицию, времена которой уже миновали. Вергилий преподносится теперь как религиозный оракул. Ведь римляне были благочестивы на свой особый лад. Их строптивость не была агрессивна, хотя политически они, конечно, были агрессивны. Политеисты вообще более спокойно относятся к истине, чем монотеисты, берущие на себя задачу интерпретировать мысли и планы единого и всемогущего Бога.

Среди беженцев из Рима после 410 года был некто Волузиан, благородный римлянин тридцати лет. Женщины в его семье были христианками. Такие люди, как Волузиан, считали учение о христианской инкарнации вульгарной глупостью. В знаменитом письме Августин пытается объяснить ему христологию Церкви (Письма, 137). Волузиан был представителем образованного, литературного и философского неопаганизма. Переписка Иеронима с римскими аристократками тоже показывает, что в верхних социальных и политических слоях язычество было еще очень прочным.