Зима в раю - Елена Арсеньева

Мурзик рассуждал сам с собой, одеваясь, застегиваясь, приглаживая волосы перед маленьким круглым зеркальцем в металлической оправе.

Лелька лежала, раскинувшись, недвижимо, даже прикрыться не позаботилась. Голое тело отходило от внутреннего жара, которым только что горело, и начинало зябнуть. Но она терпела, не тянула на себя простынку.

Неужели не оглянется? Неужели, увидев, как она лежит со ждуще раскинутыми ногами, не взволнуется, не вернется? Неужели это все, неужели ей больше подобного не испытать?

Нет. Мурзик – впрочем, это уже был Верин, осторожный, брезгливый Верин, который только что опоганился со случайной проституткой и теперь спешил забыть об этом, – вышел, даже не оглянувшись.

Лелька прижала руку ко рту, чтобы не опозориться – не крикнуть, не позвать. Кое-как, мучительно сглотнув, подавила сухое рыдание.

Потом заставила себя встать с кровати, побрела к керосинке – надо согреть воды и помыться. По пути окинула взглядом стол и комод. Либо на столе, либо на комоде ее «гости» всегда оставляли деньги. Кто больше, кто меньше. Чья пачечка была толще, чья тоньше.

Верин не оставил ничего. Ни рубля, ни копейки! И бутылку недопитую газетной пробкой заткнул, с собой унес! Ладно, хоть остатки огурцов не прибрал…

Ах ты, стебарь сормовский, сразу видно, кем ты был! Обирал гулящих девок. Кот! Котяра презренный!

– Не угодила я тебе? – с циничной ухмылкой спросила Лелька, глядя на захлопнувшуюся дверь. – И ладно. Зато ты мне угодил. И коли ты мне заплатить за труды не пожелал, то я тебе – заплатила. Всем, чем могла!

Да, в сознании людей еще слишком много пережитков прошлого, следов старого мира, размышляла Оля. И чем старше человек, тем сильнее засорено его сознание. Взрослые цепляются за обломки былого, словно голодный – за плесневелый кусок хлеба. А плесневелая труха вокруг так и разлетается, так и забивает ноздри, так и отравляет тех, кто рядом. Воспоминания о прошлом столь же опасны, как религия.

Все эти храмы… Уродливое нагромождение помпезных, ложных красивостей. К счастью, в Энске сейчас уже много храмов или разрушены, или закрыты. Но все равно их до сих пор слишком много. По-хорошему, разобрать бы их по кирпичику, а все кирпичи вывезти в Заречную часть, где продолжает строиться автомобильный гигант, равного которому, конечно, нет и никогда не будет во всем мире. Автомобили, которые там выпускаются, самые быстрые, самые красивые в мире! Тут нет и не может быть никаких сомнений! Всякие замшелые американские Форды и прочие фабриканты, угнетатели пролетариата, наводнившие мир некачественной продукцией, которая, конечно же, ломается на каждом шагу (а разве могут быть хороши автомобили, сделанные руками измученных рабочих, ненавидящих свой подневольный, плохо оплачиваемый труд?), – все они дохнут от зависти, видя новые советские автомобили, выпущенные в Энске!

Конечно, нельзя отрицать, что для разработки знаменитой энской «эмки» были использованы образцы «Ford Motor Company», но, с другой стороны, и нынешняя Россия родилась на территории России старой, а ведь это принципиально иное государство. Так и «эмка» – принципиально новый автомобиль.

Как бы хотела Ольга Аксакова оказаться в числе тех, кто причастен к свершению исторического процесса! Как бы она хотела жить в землянке, своими руками копать котлованы для будущих цехов, возводить их стены, а потом встать к станку и своими руками выточить какую-нибудь основную деталь будущего автомобиля – ну, там, карданный вал или лучше подвеску, модернизированную, приспособленную для российских дорог… Эх, если бы не дед, мама и дядя Шура, которые ее чуть ли не силком заставили закончить школу и поступить в университет (домострой какой-то, честное слово!), она прямиком ринулась бы на автозавод сразу после седьмого класса. Причем среди ее друзей и однокурсников почти все были такие же несчастные отпрыски интеллигентных семей. Счастливчиками считались те, кто успел потрудиться на строительстве автозавода, закончить рабфак – а потом прийти в университет без экзаменов, по особым спискам. Оля, конечно, сдавала сначала на аттестат, потом вступительные экзамены, мучилась, учила, зубрила, как проклятая…

– Ну почему я родилась в такой несознательной семье?! – воскликнула она как-то раз в полном отчаянии. – Все порядочные люди в наше время сначала идут на производство, учатся на рабфаке, а вы меня держите дома, словно елочную игрушку, ватой обернутую!

– А по-моему, непорядочно быть зачисленным в университет, не имея ни знаний, ни желания учиться, – отрезал дядя Шура. – Ваши рабфаковцы плевать хотели на образование – им нужны только дипломы и звания, они будут брать глоткой и партбилетом, из них никогда не выйдет порядочных педагогов и специалистов, они ринутся на руководящие посты, будут вас погонять, а вы, истинные интеллигенты, станете вкалывать в школах и воспитывать детей.

Оля от такого выпада просто онемела. Кто так говорит? Советский журналист? Ведущий репортер «Энской правды»? Так вот какого мнения дядя о советском рабочем образовании!

– А между прочим, Шурик, это не так и плохо, – сказала вдруг мама. – Пусть лучше так, чем наоборот. По крайней мере, у нас будет надежда, что новое поколение будут обучать образованные люди, а не… с позволения сказать, кухаркины дети, которые без ошибок-то и писать не умеют.

– Не умеют – оно бы полбеды, – фыркнул дед. – Главное – не хотят!

Услышав полные нескрываемого презрения реплики, Оля так и ахнула. В ту минуту она поняла, что живет среди затаившихся врагов народа. Нет, ну не столь категорично, конечно… скажем, среди «шатающихся», среди потенциальных врагов. И все же – самые близкие, самые родные люди ей абсолютны чужды классово. Лишенцы какие-то, честное слово!

У нее в семье – совсем как в рассказах писателя Шолохова о Гражданской войне! Там брат видел врага в брате. А здесь дочь видит врага в матери, в дяде и дедушке.

Какой кошмар… Ну и что же ей теперь делать?!

Спроси она кого-то из своих друзей (например, того же Кольку Монахина, который теперь тоже учился в университете и даже стал комсоргом курса), что делать, ее за руку отвели бы в НКВД – написать заявление на родственников. Нет, сначала заставили бы отмежеваться от них, а потом подать заявление на затаившихся врагов. Может быть, даже заговорили бы о перемене фамилии, а то и имени. И назвалась бы она, к примеру, Виленой или Гэсей (от слова ГЭС, а заодно похоже на имя известной народоволки Геси Гельман, сподвижницы Софьи Перовской), а фамилию взяла бы Краснооктябрьская, или Передовая, или Марксова…

Но в том-то и штука, что ни имя менять, ни фамилию (пусть Монахин сначала сменит свою мелкобуржуазную фамилию, пусть станет Бойцовым, Красноволжскофлотилиным или Баррикадновым!), ни отрекаться от своей семьи Оля не хотела. Он их любила – всех: и маму, и дедушку, и Шурика, и тетю Любу, – любила такими, какие они есть. Но после того разговора Оля жила как будто на вулкане. Она постоянно ожидала беды. Каждый день. Она знала, что случится что-нибудь дурное! Но ведь не скажешь об этом никому. Не поймут, не поверят. Ну просто вещая Кассандра, а не Оля Аксакова!