Зима в раю - Елена Арсеньева

Но в том-то и штука, что ни имя менять, ни фамилию (пусть Монахин сначала сменит свою мелкобуржуазную фамилию, пусть станет Бойцовым, Красноволжскофлотилиным или Баррикадновым!), ни отрекаться от своей семьи Оля не хотела. Он их любила – всех: и маму, и дедушку, и Шурика, и тетю Любу, – любила такими, какие они есть. Но после того разговора Оля жила как будто на вулкане. Она постоянно ожидала беды. Каждый день. Она знала, что случится что-нибудь дурное! Но ведь не скажешь об этом никому. Не поймут, не поверят. Ну просто вещая Кассандра, а не Оля Аксакова!

Внешне она, конечно, оставалась такой, как была. Шли дни, месяцы и годы. Оля заканчивала уже университет. Она бегала на лекции и в библиотеку; перешивала старые мамины платья, чтобы не стыдно было из дому выйти на какой-нибудь праздничный вечер; она с подружками ночи напролет стояла в очереди за кожаными туфельками, которые вдруг начали «выбрасывать» по обувным талонам; она подстригла косы и страшно тем гордилась. Ну и, конечно, участвовала во всех субботниках и других мероприятиях, которые затевал комитет комсомола. Правда, она пока еще не вступила в комсомол – была на испытательном сроке, но Колька Монахин, который из комсоргов курса дорос до комитета комсомола факультета, порою снисходительно бурчал:

– Ну что ж, с тебя, Аксакова, очень может быть, получится толк! Очень может быть, что ты окажешься перспективным товарищем!

И значительно косил на Олю своим зеленым жадным глазом.

Она опускала голову и отворачивалась.

Колька, бедняга, думал, что Аксакова до сих пор в него влюблена. Но ей, честное слово, было не до любви!

Она жила под страхом, как под дамокловым мечом.

Особенно жутко становилось, когда в дом приходил товарищ Верин.

Еще с детства запала ей в память реплика, брошенная как-то раз дядей Шурой: «Мурзик – он иглу в яйце видит, при нем надо быть осторожней». Мурзик – это была кличка товарища Верина. Странная, конечно, кличка, но уж такую дали ему товарищи по партии, им было виднее, как его назвать.

Оле казалось, что Верин с некоторых пор смотрит на нее как-то особенно. Словно бы знает о ее тайных мыслях, знает, что она трясется за судьбу родных. Может быть, Верин даже прослышал каким-то невероятным чудом об опасных, можно сказать, контрреволюционных разговорах, которые вели в ее семье?

«Знает, знает, он что-то знает! – так и билось в голове. – Знает, то-то и смотрит на меня так, словно насквозь видит!»

Оля замечала, что маму взгляды Верина тоже пугали. У мамы не yходила тревога из глаз, и вид у нее был такой, словно она хочет Оле о чем-то сказать, но никак не решается.

Оля тоже хотела предупредить маму о том, что скоро в их доме разразится беда, надо быть готовой ко всему, – но все не могла решиться заговорить.

И вот они обе домолчались до того дня, когда арестовали Александра Константиновича!

Странно, конечно, но Оля почувствовала некоторое облегчение. Разумеется, любимого дядю Шурика было жалко до ужаса, а все-таки… словно прорвался давний, болезненный нарыв. Словно хлынул гной и отошло ужасное воспаление, которое не давало ни жить, ни дышать.

Товарищ Верин после ареста Русанова-младшего неделю не приходил, но потом появился снова. Ходил он к тете Любе, которая переехала теперь на «хозяйскую» половину и жила в боковушке, и Оля как-то умудрялась непременно столкнуться с ним в коридоре. А может, это он с ней сталкивался? Верин останавливался перед ней, со странным выражением смотрел с высоты своего роста и молчал. Оля спешила дальше на подгибающихся ногах, но знала, что Верин таращится ей вслед.

Больше всего она боялась, что однажды Верин заговорит о необходимости отмежеваться от арестованного. И знала, что не сможет этого сделать. Хоть расстреливайте – не сможет! Мама, конечно, тоже никогда на такое не пойдет. Про деда и говорить не стоит. Тетя Люба мужа не бросит, ясное дело. Значит… значит, их очень просто может постигнуть та участь, которая постигает семьи врагов народа. Маму погонят из госпиталя, скажут, что она не имеет права делать перевязки красным бойцам и командирам – с таким-то политическим лицом. Еще начнет гнуть свою вредительскую линию и тайно заражать их чем-нибудь! Олю исключат из университета… Правда, товарищ Сталин еще два года назад сказал, что «сын за отца не отвечает», но товарищ Сталин далеко, а в Энске в НКВД сидят такие неподкупные, такие бдительные партийцы, что даже, наверное, товарищ Верин их побаивается, при всем своем героическом прошлом. Вышлют, как пить дать вышлют Русановых-Аксаковых куда-нибудь в Казахстан! Но дед не перенесет дороги…

Однако прошло уже две, потом и три недели после дяди-Шуриного ареста, а Верин никаких таких опасных разговоров не заводил. И никто ни Русановых, ни Аксаковых не тронул. Вообще, если быть слишком уж строгим к семьям, то половину Энска надо в Казахстан выслать. Слишком много народу было арестовано…

Словом, Верин молчал, хоть и продолжал странно (подозрительно!) коситься на Олю. Ну и ладно, мало ли кто и как на кого смотрит! В конце концов, на нее поглядывают очень многие парни и мужчины, да еще как глазами играют! Оля нравится мужчинам – она это давно поняла. Девушка она скромная, никакого кокетства, ни-ни, а все же уверена в своей красоте. А что, если она просто-напросто нравится Верину? И он смотрит на нее, как может мужчина смотреть на понравившуюся женщину?

Мысль ошеломляла. Но ведь Верин старый… Он старше мамы, он лет на десять старше дяди Шуры, значит, ему сколько – сорок семь? Кошмар… Далеко до деда, но все-таки…

Наверное, Оля что-то напутала, напридумывала себе.

А может быть, и нет!

Она сама не знала, хочет ли ошибиться – или угадать. Но с тех пор, как она начала задумываться над отношением к себе Верина, ее словно бы ветерком обвеяло. Жить стало… Интересней? Забавней? Страшней? Острей?

Все вместе!

Давно уже Оля не ощущала по утрам такого наслаждения просто оттого, что просыпалась, вставала с постели, умывалась и торопилась на кухню завтракать. Давно так не будоражили ее мысли о предстоящем дне: на лекции бежать – как здорово! А потом в университетскую читалку – какое счастье! А выйдет она из библиотеки уже в глухую тьму и потом долго-долго будет идти пешком домой, наслаждаясь каждым шагом по промороженной земле. Весна скоро, весна, весна! Какие прохладные, нежные, словно бы умытые звезды встают в вышине по вечерам… Как тонко тинькают синички по утрам… Чудится, тиньканьем своим они пробивают тонкую оледенелую кору, которой оделось было сердце девушки, и теперь оно трепещет, словно и само – птенец, живой, теплый, дрожащий, жадный до жизни!

Вот в таком настроении Оля и проснулась в тот день, на который был назначен снос Петропавловского кладбища. Она не ждала ничего дурного от этого дня, ничего дурного не видела в этом событии. Город растет, кладбище скоро окажется в самом его центре. Здесь ему совершенно не место, а место новому парку. Говорят, рядом еще и кинотеатр выстроят вместо старого храма.