Зима в раю - Елена Арсеньева

– Вы как-то недоверчиво на меня смотрите, – слегка улыбнулся следователь. – Если угодно, взгляните.

Он открыл папку и протянул Русанову листок бумаги.

– Вот список группы засланных латышских националистов, которую вы возглавляли. Подпишите его, и вас больше никто и пальцем не тронет. Возможно, нам удастся добиться для вас и других облегчений и вообще снисходительного отношения. Согласие работать с органами, содействовать нам поощряется самым щедрым образом, вплоть до освобождения и снятия всех обвинений после суда.

Русанов пробежал список глазами. В нем было около тридцати фамилий, явно латышского типа, но принадлежащих совершенно неизвестным ему лицам. А впрочем, две были знакомы…

«Ну и подлецы же вы», – подумал он, глядя на следователя. А вслух сказал:

– Никого из этих людей я не знаю, кроме Георга Калныньша, преподавателя сопромата на физфаке. Да он же чист как стеклышко! Эвакуировался в Энск еще юнцом – в четырнадцатом году, во время войны, вместе с родителями. Ему тогда было лет пятнадцать, как и мне, мы учились в одном классе гимназии. Неужели его тогда заслали для удачного внедрения?!

– А что вы думаете, всякое в жизни бывает, – проговорил Поляков с самым равнодушным видом. – Но неужели все остальные фамилии вам не знакомы?

Русанов хотел было сказать – да, незнакомы, но потом понял, что это будет глупо.

– Еще одна знакома. Виктор Павлович Верин, зампред облисполкома.

– В самом деле, известная персона, – кивнул Поляков. – И что? Вы будете меня убеждать, будто он тоже чист как стеклышко?

– Ну уж, во всяком случае, Верин – отнюдь не латышский националист, – ухмыльнулся Русанов. – Насколько мне известно, он и слова ни с одним латышом никогда в жизни не сказал. Готов поклясться.

– Нет, Шуйский, не клянись, – с тонкой улыбкой ответил Поляков, и Русанов даже вздрогнул, потому что это была одна из любимых фраз отца. На какое-то мгновение у него стало легко и хорошо на душе – словно привет из дому получил! Но блаженное ощущение мигом прошло.

– Не стоит так поспешно разбрасываться клятвами, – продолжал Егор Егорович Поляков. – Вам, быть может, неизвестно, что в первые послереволюционные годы штат Энской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией был сплошь укомплектован латышами. Между прочим, многие из них тоже были эвакуированы из Латвии, в частности, из Риги во время войны четырнадцатого года. Здесь они росли, здесь взрослели. Здесь втирались в доверие к новой власти и готовили почву для контрреволюционной деятельности. Многие из них теперь получили по заслугам.

В голосе Полякова отчетливо прозвучала горделивая нотка. Русанов глянул на него исподлобья. Да, репрессии на заслуженных большевиков обрушились в последние два года очень серьезные. Два огромных дома на улице Лядова, в прошлом Большой Печерской, называвшиеся в обиходе Домом политкаторжан или Домом старых большевиков, изрядно опустели в последнее время. Одними из первых жертв стали именно латыши – бывшие энские чекисты.

Сам он, если честно, ровно ничего против этого не имел, потому что «красные латыши» заработали в Энске печальную славу своей отъявленной жестокостью, которую вполне можно было бы назвать зверством.

– Конечно же, нет смысла отрицать, что Верин общался со многими из них, поскольку сам был временным выездным комиссаром чрезвычайки. Видимо, уже тогда его завербовали наши враги и дали время спокойно внедриться в советские органы власти, – продолжал Поляков.

– Ну, не знаю, – пробормотал Александр Константинович. – Не знаю, кто и когда его завербовал и завербовал ли вообще. Мне кажется, Верин ни в чем таком не замешан. Во всяком случае, в группе латышских националистов под моим руководством он точно не состоит, потому что, во-первых, никакой такой группой я не руковожу, а во-вторых, ее вообще не существует.

– Вы, конечно, ошибаетесь, – авторитетно заявил Поляков. – Советую вам хорошенько подумать. Вы можете, если хотите, написать, что не вы организатор группы, а Верин. Не торопитесь, подумайте! Вот, оставляю вам список и бумагу. Через полчаса я вернусь, а вы хорошенько напишите то, что я вам посоветовал.

– Я не напишу ничего, – покачал головой Русанов. – Вы хотите, чтобы я признал себя не только контрреволюционером, но и подлецом? Я этого не сделаю.

– Не торопитесь, в одиночестве подумайте и взвесьте все, – повторил Поляков, поднимаясь и пристально глядя на Русанова своими очень темными, спокойными глазами. – Я вернусь через полчаса.

Он вышел, притворив за собой дверь, однако не разрешив Русанову сесть.

Ну ладно, ничего, он насиделся за эти дни в камере, а за эти ночи так належался на цементном полу, что все кости ноют. Как-нибудь постоит.

Напротив Русанова находилось зарешеченное окно, в которое был виден край двора. На улице вовсю светило солнце, и на асфальте причудливо мельтешили человеческие тени.

«Что они там делают, интересно? – подумал Русанов. – Пляшут, что ли?»

Не сдержав любопытства, он шагнул вперед и увидел во дворе спортивного вида человека в форме НКВД, который инструктировал целую группу молодых людей. Они тоже были в форме и чем-то неуловимо походили друг на друга. Русанов разглядел среди них одного из тех «молотобойцев», которые оставили у него по себе такие сильные воспоминания. Очевидно, это был очередной набор «мастеров кулачного боя», которым инструктор показывал приемы избиения заключенных.

«Интересно, где их берут? – подумал Русанов, хотя на самом деле вопрос интересовал его меньше всего. – В каких-нибудь боксерских секциях, наверное».

Он продолжал бездумно смотреть во двор, наблюдая за тренировкой, и даже вздрогнул, когда за спиной открылась дверь. Полчаса прошло? Вот те на, как быстро.

– А что же вы стоите, как белогвардейский офицер на допросе в каком-то фильме, не помню? – удивленно спросил Поляков, проходя к столу. В руках (Русанов обратил внимание, что ссадины на костяшках были смазаны йодом) у него была точно такая же серая папка, как та, что лежала на столе. – Почему не сели? Наверное, устали?

Русанов пожал плечами.

Глупо получилось. Ноги устали, да, но ему и в голову не пришло сесть без разрешения следователя.

Боялся, значит…

Быстро же его тут построили!

– Садитесь, прошу вас, – очень вежливо произнес Поляков и сам опустился на стул. – Ну как, подумали?

– Да что думать? – вздохнул Русанов и тоже сел. – Ни к каким латышским националистам я не имел отношения и не буду иметь. У меня нет причин обожать товарища Верина, однако я и его не могу обвинить в связях с буржуазной Латвией.

– А в хищении социалистической собственности в особо крупных размерах и связях с эмигрантскими кругами вы его сможете обвинить? – спокойно спросил Поляков, и Русанов опять уставился на него изумленно: