Рылеев - Виктор Афанасьев

Так заступался Рылеев за честь своих близких. Его сводная сестра обожала его; вообще — он был ее единственной опорой, так как и мать, и жена Рылеева относились к ней более чем прохладно (в конце концов, после гибели Рылеева, они оставили ее без гроша).

Любовь Рылеева к жене, к его «Натаниньке», к «Ангел Херувимовне», поутихла, приняла характер спокойной и прочной дружеской симпатии. Это заметил даже рассыльный Aгап Иванович («Рылеев казался холоден к семье»). Вообще Наталье Михайловне было не очень уютно дома. «Офицеры сюда почти каждый день ходят, а мне такая тоска, когда там сижу, — жаловалась она в письме к сестре весной 1824 года, — очень грустно сделается, я уйду в свою половину и лежу или что-нибудь делаю». Разумеется — гостей она принимала приветливо, друзья Рылеева и не подозревали о ее «тоске». «Наталья Михайловна, как хозяйка дома, — вспоминает Оболенский, — была внимательна ко всем и скромным своим обращением внушала к себе всеобщее уважение». Нередко она уезжала в Батово, а с конца 1824 года много времени проводила с детьми в Тайцах, возле Петергофа, где у Рылеева появилось небольшое именьице, купленное им у Екатерины Ивановны Малютиной, вдовы Петра Федоровича Малютина, подарившего Рылеевым некогда Батово. Характер у Натальи Михайловны был нелюдимый, знакомства она заводила неохотно, почти не бывала в гостях. В Петербурге ее навещали только родственники, в том числе две сестры Черновы (двоюродные сестры Рылеева по матери), Малютины да Бестужевы — Прасковья Михайловна, мать братьев Бестужевых, дама лет пятидесяти, с дочерьми. Во время некоторых совещаний Рылеев отсылал на ее половину тех своих гостей, которые не были посвящены во все дела тайного общества, — Наталья Михайловна вынуждена была занимать их, ничем не выдавая своего неудовольствия. Знала ли она о том, какими именно делами занят ее муж — помимо литературных? Кажется — нет, так как и после декабрьского восстания — в первые дни — ей не пришло в голову, что Рылеев может быть так всерьез арестован…

Нельзя считать, что Рылеев, как это делает, например, К. Пигарев в своей книге о нем (1947), «свои чувства сына, супруга и отца семейства старался подчинить единому, превосходящему их по силе чувству — мужа — в том понимании этого слова, в каком употребляет его Наливайко» («…А уж давно пора, мой друг, быть не мужьями, а мужами» — 6-й отрывок из поэмы «Наливайко»). Не отсюда холодность Рылеева к семье. Рылеев был молод, и, несмотря на свою страстную увлеченность делами тайного общества, несмотря на свои неотступные думы о будущем России и русского народа, увлекался он и женской красотой, склонен был и к мимолетным романам.

Много беспокойства доставила Наталье Михайловне связь ее мужа с вдовой генерал-лейтенанта Петра Федоровича Малютина (он умер в 1820 году) — Екатериной Ивановной, которая была старше его на двенадцать лет. Он был к тому же опекуном ее детей, помогал ей в хозяйственно-денежных делах и часто бывал у нее в доме на Васильевском острове.

Еще в 1816 или 1818 году Рылеев сочинил ей в альбом стихотворение, где довольно банальными фразами воспел ее красоту:

…Кудри волнами, небрежно,Из глаз черных быстрый взор,Колебанье груди снежнойИ всех прелестей собор.

А в 1824 году дело зашло так далеко, что однажды Наталья Михайловна устроила ей настоящую сцену ревности. «Любезный Кондратий Федорович! — писала Малютина после этого Рылееву. — Верите, я так хохочу, что не могу вспомнить Наталью Михайловну. Я теперь ее боюсь огорчить своим приходом… Она так была для меня удивительна последний раз, что легко было можно узнать причину ее гневу… Постарайтесь ее успокоить и уверить. Прощайте. Чем более нас будут ревновать, тем более наша страсть увеличится и любить тебя ничто не в силах запретить». Далее следует удивительная по циничности приписка: «Желательно — чтобы она сие прочла, тогда бы более уверилась».

В этом случае Рылеев не только постарался успокоить свою жену, но счел необходимым прекратить отношения с Малютиной. Та оказалась особой настолько недоброй, что и после гибели Рылеева преследовала его жену, — в 1826 году она подала в Петербургский дворянский опекунский совет жалобу, в которой обвинила Рылеева, как опекуна ее детей, в растрате ее капитала и расстройстве хозяйства. Она обратилась к военному губернатору с просьбой о возвращении ей бумаг об опеке ее детей, — к Рылеевой за этими бумагами явился жандармский чин в сопровождении доверенного Малютиной. Бумаги были взяты — началась тяжба. Был наложен арест на денежный капитал, оставленный Рылеевым дочери Анастасии и на сельцо Батово. Дело тянулось несколько лет. Малютина засыпала жалобами министра юстиции и гражданскую судебную палату, но ничего не добилась, так как у вдовы Рылеева всюду — и в министерстве и в суде — после восстания и суда над декабристами оказались сочувствующие ей люди. Чего действительно Малютина добилась — так это всеобщего презрения.

Случилось, однако, так, что в том же 1824 году у Натальи Михайловны появилась гораздо более опасная соперница, чем Малютина.

Это история, в которой немало неразгаданного.

Летом 1824 года из Киева в Петербург приехала блестящая светская женщина, полька по происхождению, замечательная красавица по имени Теофания Станиславовна К. (фамилия ее осталась неизвестной).

Вот как передает рассказ об этом самого Рылеева Николай Бестужев: «Несколько времени тому назад приехала сюда, в Петербург, г-жа К. по важному уголовному делу о ее муже. Несколько человек моих знакомых, многие важные люди просили меня заняться этим делом, уговорили познакомиться с нею. За первое я взялся по обязанности, второго старался всячески избегать… Но я к тому был вынужден… необходимостью узнать некоторые обстоятельства лично… Одним словом, меня привезли к ней. Я увидел женщину во всем блеске молодости и красоты, ловкую, умную, со всеми очарованиями слез и пламенного красноречия… В последовавших за сим свиданиях слезы прекрасной моей клиентки мало-помалу осушились, на место их заступила заманчивая томность, милая рассеянность, которая перерывалась одним только вниманием ко мне. Это внимание перешло наконец в угождение. Моими советами она желала руководствоваться, мое мнение было всегда самое справедливое, мой образ мыслей — самый благородный. Довольно было упомянуть о какой-нибудь вещи или книге, то и другое являлось у нее на столе. Сообразно с моим вкусом она читала и восхищалась тем, что нравилось мне; но все это делалось с такою деликатностью и осторожностью… Никогда не было прямого намека в глаза: все это я слыхал от других, и все, как будто нарочно, старались наперерыв передавать ее слова и мнения на мой счет… Наконец, к стыду моему… я стал к ней неравнодушен».