Летят наши годы - Николай Почивалин

Костин кабинет большой, светлый, впечатление портят только внушительные решетки на окнах, их не смягчают даже веселенькие пестрые шторки.

Едва Костя усаживается, как один из двух телефонов на его столе начинает настойчиво трещать — междугородная.

— Ташкент, Ташкент! — так и не успев зажечь сигарету, начинает кричать Костя. — Министерство торговли!.. Да, да, начальник колонии. Мы можем поставить вам аммиачные компрессоры для холодильников. Штук триста, четыреста. Нужны?

Костя веселеет, ловко прикуривает от протянутой спички.

— Хорошо… Очень хорошо!.. От вас нужен кокс и чугун чушковый. Да, да… Давайте телеграмму. Адрес — записывайте…

Переговоры проходят и заканчиваются в обстановке взаимопонимания; я надеюсь, что после этого мы наконец поговорим, но не тут-то было. Костя поднимает трубку внутреннего телефона, вызывает к себе главного инженера и начальника производства. Начинается маленькое совещание, для каких-то консультаций приглашается еще юрист. Впечатление, что присутствую на планерке у директора завода.

Некоторое время прислушиваюсь и, убедившись, что в общей сложности понимаю немногое, пытаюсь мысленно разобраться в своих впечатлениях. Их множество, они разные, пестрые, конечно же, пока очень поверхностные, и я принимаю соломоново решение — ничего пока не решать.

Надо отдать начальнику колонии должное: совещание он проводит быстро, энергично; через пятнадцать минут, глубоко удовлетворенные исходом переговоров с Ташкентом, люди расходятся. Однако с глазу на глаз остаться с Костей не удается: едва закрывается дверь за главным инженером, как в кабинет входит высокий лысый человек в штатском костюме и с картонной папкой под мышкой.

— Жду, Федор Федорович, жду, — говорит ему вместо приветствия Костя и, ободряюще кивнув мне, погружается вместе с главбухом в какие-то расчеты.

Телефоны звонят почти беспрерывно — то один, то другой, то оба вместе. Отвечая одному и слушая другого, Костя ни на минуту не отрывает глаз от каких-то ведомостей, — главбуха, кажется, такая обстановка не смущает.

Потом является молоденький черноглазый капитан, начальник охраны колонии.

— У моих солдат завтра собрание. Хочу просить, Константин Иванович, присутствовать.

— Во сколько?

— Двадцать ноль-ноль.

Костя делает пометку в календаре, коротко кивает:

— Буду.

— Товарищ майор! — не входит, а врывается одутловатый высоченный дядя в длинной светлой шинели без знаков различия. — Второе не получилось!

— Почему?

— Вермишель, оказалось, смешана с макаронами. Получилась клейковина какая-то.

— А вы не знаете, что надо делать? — Впервые за все утро в голосе Кости звучит раздражение. — Составьте акт, делайте вторую закладку. Второе к обеду должно быть.

— Слушаюсь!..

Кабинет наконец пустеет, но в дверь снова стучат, на этот раз неуверенно, деликатно.

— Да, да, — громко говорит Костя. — Войдите.

Невысокий щуплый человек с рыжеватыми, остриженными под машинку волосами вытягивается, его глуховатый голос звучит просительно:

— Гражданин начальник, разрешите обратиться…

У него по-женски покатые плечи, узкий лоб с неопрятно наползающими на него белесыми, начавшими отрастать, косичками, грубый, почти квадратный подбородок. Когда-то я читал о Ламброзо, и хотя во всех словарях и энциклопедиях о его теории говорилось с непременным добавлением «реакционная», сейчас она кажется мне убедительной; мельком взглянув на стоящего перед Костей заключенного с четко выраженными внешними признаками преступника, я определяю — рецидивист. У него хороши только глаза открытые и виноватые, но теперь подобный пустяк меня не собьет!

— Слушаю, Андриасов, — говорит Костя.

— Гражданин начальник. — Заключенный начинает волноваться, волнение его кажется неестественным, наигранным. — Нехорошо у меня получилось. Очень нехорошо! Виноват…

— Что такое?

— Гражданин начальник! Ни одного нарушения не было. Вы же знаете!

— Говорите короче и понятнее.

— Возвращался со стройки. У самой колонии остановила старушка. Старенькая такая!.. — голос Андриасова вздрагивает, он быстро проводит языком по пересохшим губам; я с интересом думаю, зачем он хочет разжалобить начальника нехитро придуманной историей с несуществующей старушкой. — Остановила меня. К сыну приезжала. Передачу взяли, а деньги вернули. А ему, говорит, сыну-то, в декабре освобождаться, ехать далеко. Бельишко теплое, как выйдет, купить надо. «Слабый он, мол, застудится». Ну, и уговорила передать. Лаптину, из третьего отряда. Я его и в глаза не видал!

— И что дальше? — спрашивает Костя; по-моему, как и я, он не верит ни одному слову заключенного.

— Известно, что дальше. — Андриасов удрученно вздыхает. — На вахте, должно быть, заметили, как я эту десятку в карман сунул. Только в проходную, а мне — покажи, что в кармане. И тут же позвонили вашему помощнику.

— Так что ж вы от меня хотите? — Костя спрашивает, явно досадуя, хмурится.

— Простите, гражданин начальник! — горячо просит Андриасов. — Ни одного же нарушения!

— Вы знали, что этого делать нельзя?

— Так точно. Знал.

— Зачем же вы тогда просите?

Я, кстати, тоже не понимаю этого, не понимаю, какое значение имеет для Андриасова, простит ему начальник или нет. Ага, вот, оказывается, в чем дело!

— Гражданин начальник! Меня же на досрочное освобождение представили. А теперь отзовут?

— Отзовут, — хладнокровно подтверждает Костя. — В следующий раз подумаете. Идите.

— Слушаюсь. — Андриасов, ссутулившись, поворачивается.

Пока он идет до дверей, я с неприязнью смотрю в его покорную спину, мысленно одобряю Костю: правильно, с такими нужно быть предельно строгим!

Костя куда-то звонит. Кладет трубку, с удовольствием распрямляет плечи.

— Кажется, все, первый поток схлынул.

— И всегда у тебя так?

— Ну, что ты! Сегодня день неприемный. Иногда, как волчок, крутишься с утра до ночи.

— А давно ты здесь? Рассказал бы, что ли, о себе. Ну-ка, давай выкладывай послужной список.

— Милое дело! — смеется, прямо на глазах молодея, Костя. — Ты что отдел кадров?.. Изволь, если нужно. Кончил войну в чине капитана-пехотинца. После демобилизации закончил Саратовский юридический институт. Здесь пять лет. Что еще? Взысканий по работе не имею, наград — также. Под судом и следствием не был. К сожалению, занимаюсь подобными делами сам. — Улыбка сбегает с Костиного лица, заканчивает он совершенно серьезно: — И мечтаю, чтоб скорее пришло время, когда моя профессия не понадобится. Пошел бы сады разводить…

— А что, Костя, велика преступность?

— Статистикой не занимаюсь. — Костя уклончиво пожимает плечами и с суровой прямотой заканчивает: — Без дела, как видишь, не сижу.

— Живуч, значит, уголовный мир?

— Что?! — Светлые Костины брови изумленно поднимаются, сталкиваются и расходятся от легкой усмешки. — Господи, до чего ж все-таки у иных людей голова всякой дребеденью забита! — Костя не дает мне вставить ни слова. Ты такое выражение слышал: преступность в нашей стране как социальное явление ликвидирована?

— Ну, слышал.

— Не нукай. Это не просто фраза, а правда. И очень большая притом. От нужды, от нищеты — от несправедливости социального строя, что толкала человека на преступление, мы давно ушли. Понимаешь ты, что это значит?.. У меня в колонии главным образом по бытовым делам. Порядочно молодежи, и почти все они оступились с помощью водки. Да, да — это большое зло. Когда пить не умеют. Напьются — скандалы, драки. Иногда — с применением ножа. А потом опомнятся — поздно. Какой же это, я тебя спрашиваю, уголовный мир? Для общества они не потеряны. Отработают свое — поумнеют, наперед закаются. Мы ведь тут не только работать заставляем — учим, воспитываем, даем людям профессии. Но отнимаем у них на обусловленный срок самое дорогое — свободу.

Костя закуривает, смотрит некоторое время, как плывет, рассеиваясь, голубой дымок, и признается:

— Попадаются, конечно, отдельные типы. Последние из могикан. Жулье, рецидивисты…

— Этот, как его — Андриасов — рецидивист, конечно? — убежденно спрашиваю я.

— Кто? Андриасов? — по тому, как Костя начинает скалить свои белые крупные зубы, я понимаю, что снова попал впросак. — Ну, силен! Психолог, инженер человеческих душ! — издевается Костя. — Толковый, порядочный мужик — вот кто такой Андриасов. Допустил по халатности аварию на электростанции, за это и попал к нам. Великолепно работает. Расконвоированный. И все, что он говорил, правда. Устраивает тебя?

Со всеми своими теоретическими обоснованиями и привлеченным на помощь Ламброзо чувствуя себя постыдно, но, обороняясь, немедленно нападаю на Костю.