Летят наши годы - Николай Почивалин

Признаюсь тебе — заходил я по кабинету!

Ломали мы головы, ломали, что тут придумать можно, старый и спрашивает:

— Знаешь, что у него девушка есть?

— Знаю. И что из этого?

— Пиши, пускай сюда едет.

— Нет, — говорю, — Михалыч. По положению разрешить ей свидания не имею право. Она ему не родня.

— Опять тебе положение поперек встало. А ты его того — переступи.

— А что это, — спрашиваю, — по-твоему, даст?

— Не скажи, много может дать. — Михалыч тут первый раз за весь вечер повеселел. — Когда, — говорит, — мужики справиться не могут, — зови женщину на помощь. Верное дело. На что мы со своей старухой принципиально взглядами не сходимся, и то, как заковыка — я за советом к ней. Либо как она скажет сделаю, либо — наоборот. Два выхода. А третьего и искать нечего. Потому нет его, значит.

И ведь мудро посоветовал!

Сначала, признаться, я в эту затею не очень верил. Ты сам подумай. За тридевять земель живет где-то девушка. Не жена, а девушка. У нее родители. В лучшем случае они только знают, что у нее есть какой-то парень. А может, даже и не знают. Не каждая дочь об этом докладывает. И вот она однажды говорит им: еду к нему. И куда же? В колонию, почти то же самое, что в тюрьму. Спрашивается: пустят они ее по-доброму? Да ни за какие коврижки!

Вот и я так рассудил. Письмо послал, а сам не верю, что прок из этого будет.

Представь себе — приехала.

Являюсь однажды утром на работу — в приемной девушка. Да милый ты мой — какая девушка! В серебристом плащике, высокая. Короткие волосы как ветром надуты — пушистые. А под бровями — словно два озерка синих, заглядишься. Сидит, у ног чемодан лакированный.

Увидел я этот чемодан и сразу понял — она.

— Вы, — спрашивает, — майор Русаков? Я к вам…

Говорит смело, а щеки пунцовые. Волнуется. И стесняется, конечно. Не так просто это, если вдуматься.

Провел ее к себе в кабинет, усадил, начинаю расспрашивать, как доехала, как колонию разыскала, — перебила.

— Товарищ майор, что с Петей? Все это чепуха.

Начал ей рассказывать, как можно поделикатней, конечно. И вижу все, что у ней в душе происходит. То стиснет руки, то опустит. Глаза то потемнеют, то опять ясные. Все как на ладошке. Даже когда она меня осуждает, а когда одобряет. Я-то дядька немолодой уже, стреляный, а тут рассказываю и сам волнуюсь. Будто я перед ней отчет держу!.. Да, пожалуй, так оно и было…

Дослушала, кивает.

— Спасибо. Теперь мне многое понятно стало. Последнее, — говорит, — его письмо меня поразило. За день до вашего пришло. Мрачное какое-то. «Вычеркни, пишет, меня из памяти. Был человек Петр Балакин — считай, что нет его». Так что если б вы не вызвали, сама бы приехала. Если б вы только знали: какой он хороший! Что с ним случилось? Ведь когда на него это несчастье свалилось, мы обо всем договорились. И он знал, что я буду ждать. Я его совсем глупенькой три года ждала, пока он в армии служил.

— Надя, — спрашиваю, — как же вас все-таки дома отпустили?

— Ужас! — и руки к щекам прижала. — С папой чуть ли не навсегда поссорились. Мама только плакала…

Мужественная, я тебе скажу, девушка! Отец в городе фигура — заместитель председателя облисполкома. Единственная дочь, красавица, умница — и мчится на край света к какому-то уголовнику. Можно представить, что там за баталии были!

Потолковали, я ей и говорю:

— Знаете, Надя. По положению… Тьфу, вот слово навязло!.. В общем, говорю, по существующим правилам разрешить Балакину свидание с вами я не имею права. Делаю исключение — нужно человека поддержать. Так услуга за услугу. Вы его увидите, но взамен обещайте не подводить меня. Вы, наверно, что-то привезли ему. Передачу можете передать, но непременное условие: ничего спиртного.

Видел бы ты, как она посмотрела на меня!

— Очевидно, — говорит, — вы его совершенно не знаете. И меня, конечно. Прикажите проверить чемодан. Я требую этого!

Вот ведь гордячка!.. Успокоил, начинаю объяснять ей правила свидания, потом думаю: а, ладно! Семь бед — один ответ.

— Надя, — говорю, — вот что сделаем. Чем вам там при надзирателе и при других говорить с ним, лучше я его сюда вызову. Я буду заниматься своими делами, а вы побеседуйте.

Сейчас, думаю, поблагодарит меня, а она смотрит, удивленно так, и головой качает — медленно-медленно.

— Вы, — говорит, — товарищ майор, не поняли меня. Я когда ехала — узнала все и решила. У вас комната личного свидания есть?

Подчеркивает это «личного», а сама краской заливается.

Э, нет, думаю, голубушка! Вот уж этого я тебе ни за что не разрешу; сам на неприятность наскочить могу. Грубейшее нарушение всех правил, служебный проступок.

— Поймите, — говорю, — Надя. Нельзя этого. И по только по инструкции по существу. Личные свидания разрешаются только женам. До трех суток. А вы пока не жена.

Вспыхнула.

— Если вас, — говорит, — смущает существо, так не беспокойтесь. Я стану его женой. По существу.

Тут уж я опешил — от такой прямоты. Ты понимаешь, на что она шла ради своей любви?.. Начинаю ей объяснять правила, инструкции и чувствую — лепет какой-то! Понимаю, что сейчас она выше меня, правей меня! А по инерции бормочу.

Смотрит на меня — так лучше бы я тогда сквозь землю от стыда провалился, чем в глаза ей глядеть. Стыд, боль, слезы, мольба, презрение все в них!

— Дайте паспорт! — говорю. — Пусть по-вашему будет.

Засияла вся!

— Можно, — спрашивает, — мне на полчаса убежать?

Далеко тут у вас базар? Мне цветов нужно купить. Петя очень цветы любит!..

Последние слова своего рассказа Костя произносит заметно волнуясь. И, конечно же, не потому, что нарушил свой служебный долг. Да и нарушил ли? Не точнее ли сказать: до конца выполнил его, как велело сердце?

Костя поднимается с дивана, молча шагает по кабинету и останавливается.

— Конечно, как каждая девушка, она мечтала войти в семейную жизнь в белом подвенечном платье. Но войти вот так!.. Через колючую проволоку, в сопровождении надзирателя. Лечь на железную арестантскую койку… Нет, не каждая отважится! Вдуматься, — это такой же подвиг! Знаешь, уезжала она через трое суток, пришла попрощаться и говорит:

— Я вам вернула человека, а себе — мужа.

Костя подходит к окну, смотрит куда-то и чуть смущенно признается:

— Иногда настроение дрянное — вспомню, и опять все здорово. Есть же на свете такие люди!

Набережная хороша и днем. Величественная, с четкими аллеями молодых деревьев, с яркими клумбами и голубоватым блеском Волги за парапетом, она словно могучими ладонями придерживает огромный город. Сейчас же, в синей вечерней темени, расцвеченной серебристыми светильниками, с приглушенной музыкой из невидимых репродукторов, с тихим женским смехом и шелестом легких одежд, — она таинственна и прекрасна.

Мы стоим с Костей, облокотившись на парапет, слушаем, как мягкими шлепками бьет Волга в черный ноздреватый камень.

Посредине, рассиявшись огнями, разворачивается к речному вокзалу трехпалубный белый, как лебедь, теплоход.

— Красотища какая, — негромко говорит Костя.

— А я, признаться, думал, что ты на своей работе перестал такие вещи замечать, — полушутя-полусерьезно говорю я.

— После этого красоту острее и чувствуешь, — отвечает Костя и, помолчав, убежденно заканчивает: — Черствых, сухих я бы вообще гнал. У нас они — вреднее, чем где-либо. Или сюда вот почаще водил бы — на семинары. Милое дело!

— А ты лирик, оказывается.

— А ты считал — чурбан? Да?

Костя смеется, тычет меня в бок, я немедленно отвечаю ему тем же.

У мужчин почему-то это лучший способ выразить свои чувства.

5.

Совсем забыл упомянуть, что Костя Русаков рассказал, как он встретил на перроне Курского вокзала в Москве Марусю Климову. Точнее, они не встретились, а столкнулись: Костя, стоявший у вот-вот готового отправиться Кисловодском поезда, и Маруся, все такая же маленькая, быстрая и загорелая, только что выскочившая из синего экспресса, прибывшего с юга.

О чем можно поговорить за пять минут, если люди не виделись двадцать лет? Хорошо еще, что между восклицаниями они успели обменяться адресами. Маруся работала секретарем райкома партии в Казахстане.

Вернувшись домой, я написал ей большое письмо и снова — который раз за эти месяцы! — положил перед собой фотографию нашего выпуска.

Маруся сидит, опершись на руку, гибкая, тоненькая. У нее коротко остриженные волосы, гладко причесанные, и только на лбу, непослушный и легкий, курчавится завиток. Он заметен даже и здесь, на фотографии, этот завиток, доставлявший ей столько хлопот и огорчений. Я так и звал ее — Завиток; имя это в какой-то степени передавало ее непоседливость, энергию.

…В тот год весна выдалась ранняя и дружная, со второй половины апреля установилась теплая, почти летняя погода. Быстро подсыхала за долгие солнечные дни сырая земля, и только перед самым рассветом, на несколько часов, она снова становилась стылой и жесткой.