Летят наши годы - Николай Почивалин

…В тот год весна выдалась ранняя и дружная, со второй половины апреля установилась теплая, почти летняя погода. Быстро подсыхала за долгие солнечные дни сырая земля, и только перед самым рассветом, на несколько часов, она снова становилась стылой и жесткой.

В эту весну я впервые по-настоящему влюбился — в Марусю.

Никаких попыток объясниться я не делал, да это и не требовалось. И без того было тревожно и радостно войти утром в класс и, немного покраснев, поздороваться, вроде со всеми и все-таки отдельно — с ней; или во время урока незаметно скосить глаза и увидеть, как внимательно слушает она педагога, машинально накручивая на указательный палец свой завиток; или лучше всего догнать ее во время игры в лапту и с силой стиснуть тонкое, смуглое и непокорное запястье. Красивая эта игра, и можно только пожалеть, что нынче ее совершенно забыли. В синее вешнее небо высоко, словно черная звездочка, взлетает мяч, и ты, сорвавшись с места, летишь вперед!

Однажды, сразу после лапты, мы отправились на школьное комсомольское собрание. Оно затянулось — собрания у нас проходили горячо, бурно, — и я впервые пошел проводить Марусю домой. Можете сами представить: конец апреля, крупные звезды в теплом небе, приглушенный вальс, доносящийся из городского сада, а справа — она. И, конечно же, полнейшее по крайней мере внешне — непонимание того, чем вы переполнены…

— Вот и дошли, — сказала Маруся, остановившись возле палисадника.

— Постоим еще! — взмолился я.

Маруся промолчала и вдруг, обхватив руками мою шею, повисла, прижавшись маленьким крепким телом, коротко и сильно поцеловала. У меня перехватило дыхание; на мгновение ослепнув и оглохнув, я попытался обнять ее, но она, легко выскользнув из моих одеревеневших растопыренных рук, уже постукивала каблучками по ступенькам крыльца…

В общем, представляя себя взрослым человеком, я мысленно видел рядом и Марусю Климову. И если все остальные детали моей будущей, взрослой, жизни представлялись смутно, каждый раз по-новому, то образ Завитка возникал всегда с завидным постоянством и четкостью.

Увы, надежды мои развеялись раньше, чем можно было ожидать.

Шел школьный вечер, посвященный окончанию учебного года. Играла радиола, мы танцевали, пели, вместе с нами танцевали и пели наши старые педагоги, кажется, забывшие о своих годах.

На рассвете электричество выключили, и я, как сейчас, вижу наш большой школьный зал, залитый бледно-голубым светом только что рождавшегося майского утра.

Радиола заиграла «Последний вальс», — помните, двенадцать ударов, тотчас, покачиваясь, вступает светлая и грустная мелодия?

Я подошел к Марусе, шепнул:

— Пойдем, я провожу тебя.

Маруся виновато посмотрела на меня, завиток ее качнулся.

— Извини меня… Не могу.

Не помня себя от обиды и стыда, я выбежал из школы и долго ходил по сонному городу, мотая головой и гневно бормоча. Изменница! Конечно, она ушла с Юркой Васиным, неспроста он сегодня два раза подряд танцевал с ней!.. Откуда мне тогда было знать, что проклинаемый мной приятель сам в ту пору мучился тайной любовью к Зойке Гуровой, а моим счастливым соперником был кто-то иной, третий!

…Маруся довольно быстро откликнулась на мое письмо. Сейчас на столе у меня лежат три конверта с видами Большого театра, зеленой нарядной Алма-Аты и устремленной в звездное небо ракеты. На каждом из них, под чертой, некрупным, каким-то очень женским почерком написан обратный адрес и незнакомая фамилия, к которой я никак не могу привыкнуть, — Верещагина.

«…Ой, знал бы ты, как обрадовалась я твоему письму! И получила его совсем случайно. Еще минуту — и не получила бы. Представляешь: захожу в общий отдел, Шурочка-секретарша на конверте пишет: «Адресата нет». По ошибке, говорит, заслали. Взглянула — «М. Климовой, лично». «Лично» в скобках и два раза подчеркнуто. Отвернулась и опять смотрю. Доходит до меня: М. Климова — это ведь я раньше была! Взглянула на обратный адрес — ты! И почерк твой. Схватила письмо и — на бюро. Веду бюро, слушаю, а сама нет-нет да и выдвину ящик, на письмо посмотрю. Руки прямо от нетерпения зудят! Один наш председатель колхоза и не знает, что спасибо он тебе должен сказать. За канитель с уборкой ему надо было строгача записать, а отделался выговором без занесения. Что значит, у секретаря райкома настроение праздничное!

Это я во всем виновата: забыла тогда, в суматохе на Курском, сказать Косте, что фамилия у меня другая, по мужу. Запомни: Верещагина. Запомнить легко — по художнику, знаменитая фамилия. Видишь, как несправедливо получается? Другому всю жизнь нужно, чтоб его фамилия известной стала. А я выскочила замуж, и, пожалуйста, фамилия в кармане. Задаром. Супруг мой, между прочим, из-за этой фамилии однажды покой потерял, тщеславие взыграло. Художника звали Василием Васильевичем, а у мужа дед Василием был, вроде и по годам совпадало. Занялся изысканиями, письма на родину писал. Зря оказалось, не сошлось у него что-то в генеалогическом его древе. Но Верещагины мы — это точно, так что запомни и не путай, за Шурочкой-секретаршей каждый раз не углядишь, девушка на выданье!..

Все это, конечно, я шучу, вообразила, что мы с тобой встретились, вот и разболталась. Прибежала с твоим письмом домой, показала своему Капитонычу. «Ишь, говорит, светишься, как новый гривенник! Учти, говорит, на меня студентки в нашем педтехникуме тоже поглядывают». Насмешил! На тебя, спрашиваю, поглядывают? «Поглядывают, — говорит. — А почему не поглядывать?» Да ты ж у меня лысик, говорю! Если в шапке или в шляпе орел, а снял — и пропала твоя красота!.. Видишь, как получается: от тебя, лысого, ушла, да на другого лысого налетела. От судьбы, видно, не уйдешь. Хотя тебя-то как раз лысым и не представляю. Пришли в следующий раз, пожалуйста, карточку, ладно?

Теперь о деле. Предложение насчет съезда десятого «А» — это здорово, голосую обеими руками! Приедем, видимо, всей семьей — с мужем и с Ленькой, это сынище наш, семнадцать скоро. Время нас очень устраивает. Капитоныч закончит экзаменационную страду в техникуме, у Леньки — каникулы, я уже отсеюсь. Так что, думаю, отпуск мне дадут без особых хлопот. Если, конечно, ничего не случится особенного. Что, например? Да мало ли чего. Время сейчас неудержимое, каждый день что-нибудь новое. В такое время легче планировать дела страны, чем свои собственные. Работает у нас, к примеру, поисковая партия, была я у них вчера в степи. Вот и представь себе: найдут эти дотошные люди под нашими каштановыми землями какое-нибудь богатство, и тогда прости-прощай отпуск и все планы! Начнутся разработки, неизбежные неурядицы, все радости и шишки главным образом — на мою головушку. Так что не стану загадывать. Если уж трудно будет с отпуском в обком поеду, отпрошусь. И мы ведь не ради пустой забавы собираемся повздыхать, что постарели, да по рюмке выпить. Хочется поглядеть друг на друга, что мы за люди стали, подумать, как дальше жить будем. Не так разве?

Не думай, пожалуйста, что если я за эти годы не заглянула в Кузнецк, то, значит, и позабыла все. Капитоныч мой не случайно же говорит, что я ушиблена своим десятым классом. Иногда взгрустнется, достану нашу фотографию и начинаю разглядывать, обоим своим мужикам рассказывать. Обычно, когда нездоровится, когда поневоле дома сидеть приходится. Спасибо тебе большое за адреса всех наших — непременно напишу. Прямо на днях.

Ну вот, на первый раз, по-моему, хватит. Второй час ночи, с утра в дальний колхоз ехать. Это ведь вам, писателям, благодать: когда хочешь, тогда и встанешь, в любой день выходной можно сделать. А тут не заспишь.

Крепко жму твою руку. Э, да что там! — Капитоныч спит, не видит — целую тебя! Второй раз в жизни — и это помню.

М. Верещагина».

«…Протестую! Протестую самым энергичным образом и, если мой протест не будет принят во внимание, прошу записать, что я осталась при особом мнении. Собираешься объехать всех лично, а меня обходишь! Почему? Почему я должна работать на твою книгу письмами, да еще подробными? Квалифицирую это как тунеядство! Нет, правда, приезжай, чего тебе стоит? У вас там всякие творческие командировки дают, и писать, говорят, после этого совершенно не обязательно. Знаешь, когда лучше всего к нам приезжать? Весной. Сейчас пошли дожди, степь мокрая, пустая. Я люблю ее и такую поработавшую, усталую, немного грустную, что ли, а тебе, без привычки, покажется скучно, неуютно. Весной зато всем нравится. Я кузнечанка, люблю свои места — это родина, но вот честное слово тебе, — такого высокого неба, как тут весной, таких крупных и низких звезд рукой, кажется, сгрести их можно — нигде нет! А степь весной какая! Море цветов — недолгих, зато и щедрых, буйных. Приезжай, право, а потом отправимся вместе на наш съезд.

Должна тебе заметить, что второе письмо очень уж деловитое. Прямо какая-то инструкция. Напиши это, расскажи об этом, про то — подробнее и т. д. В первом письме ты был просто старым добрым товарищем, а в этом только писателем. Неделикатным и загребущим в довершение: все тебе надо знать! Одна эта приписка чего стоит: «Пиши так, словно ты на исповеди, а я — поп». Как бы не так, держи карман шире! В своем писательском зуде ты даже забыл, что я, хотя и сорокалетняя, но еще женщина. И что эта женщина когда-то относилась к тебе лучше, чем ко многим. Подумаешь, ушла с вечера с другим, а ты бы не пускал, мужик тоже! Я потом раскусила тебя — у самого рыльце в пушку, забыл, за кем вскоре ухаживать начал? И после этого смеешь еще требовать какой-то сверхоткровенности. Смирный мой Капитоныч, и то потихоньку ревновать начал. Пришла сегодня в обед, подает письмо и говорит: «Опять твой десятый «А» пишет, и кстати, все тем же почерком…»