Деревья-музыканты - Жак Стефен Алексис

— У нас есть свои правила безопасности, лейтенант Осмен, и, можете мне поверить, они вполне оправдали себя... Я попытался объяснить вам, как горячо мы желаем разоблачения виновных... Мы готовы еще заплатить вам, лишь бы они были найдены... Сколько, по-вашему, потребуется денег, чтобы отыскать виновных?..

Эдгар сел, пристыженный, и стал вертеть между пальцами карандаш, взятый со стола.

— Я завтра же уезжаю в столицу, мистер Холдер, — проговорил он резко.

Некоторые семьи, в большинстве своем жители городка, разошлись по домам, но в хунфоре Ремамбрансы в среду еще оставалось много народу. В перистиле стояли большие миски, полные всевозможных яств.

Солнце долго не показывалось в этот день. Накануне вечером и всю ночь нещадно лил дождь, мешая людям плясать в перистиле. А теперь лишь тусклый свет струился с неба, затянутого низкими тучами. Дети радостно набрасывались на еду. Они хлопали в ладоши, кричали, хохотали, толкались. Взрослые смотрели на их возню с задумчивой, немного грустной улыбкой. Праздник приближался к концу. Скоро придется вернуться домой, к повседневным заботам, к тяжкому труду, к житейским невзгодам. Счастливое детство! Для взрослых навсегда миновала эта веселая, беззаботная пора, их сердца с каждым днем становились холоднее.

Вознеся молитвы к богам, Буа-д’Орм уединился в зале «собы». Он сел на землю позади глиняных блюд и маленьких красных кувшинов и весь ушел в созерцание. В дверях появился Кармело и нерешительно остановился у порога.

— Входи же, дитя мое, входи, — сказал старец.

Кармело переступил порог.

— Поди сюда... Сядь рядом со мной... Надо и тебе, мой мальчик, предаться размышлениям перед лицом лоасов, богов твоих предков... хоть ты и вернулся на родину, а я заметил, что ведешь ты себя, как иностранец... Или ты позабыл о лоасах?..

Кармело сел.

— Я осмелился потревожить тебя, отец Буа-д’Орм, потому что мне пора уезжать... Погода сегодня пасмурная, но солнце, верно, уже высоко стоит в небе, и работа ждет меня в горах... Я зашел поздороваться с тобой и рассказать все, что я знаю. Об этом я даже не решился говорить с родным своим отцом, не то, чего доброго, он потеряет голову... Белые люди зарятся на наши земли, и, я уверен, они захватят их, что бы мы ни делали... Пока мы еще бессильны против них. Ремамбрансе приходит конец, отец Буа-д’Орм... Ты должен сказать нашим людям, чтобы они собирались в путь и подыскивали себе работу в другом месте. Ты один можешь им это объяснить, отец Буа-д’Орм... Американцы, возможно, наймут их на свои плантации, но не думаю, чтобы работы хватило на всех. Ведь у белых есть машины... Да и легко ли человеку стать простым батраком на той земле, где он был хозяином?.. И все же не годится нашим людям, как нищим, скитаться по дорогам... Куда же им идти? В города?.. Может быть... Но что ждет их там? Страшные беды, ибо девушек подстерегает проституция, стариков — отчаяние, а детей — бродяжничество!.. Ах, горе горькое, отец Буа-д’Орм!.. И подумать только, что мы ничего не можем поделать и должны ждать сложа руки...

Буа-д’Орм не пошевелился, не проронил ни слова. Казалось, он не понял того, что ему сказал Кармело. Его задумчивый взгляд блуждал по стенам, по алтарям лоасов, по жертвенным блюдам и другим предметам культа. Вдруг его губы зашевелились. Он заговорил медленно, как будто отрывая слова от своего сердца:

— Ты сказал, что они все захватят? Возможно, ты прав. Я чувствовал, что лоасы хотят мне сообщить важные вести, чувствовал это всем своим существом... Они ничего не пожелали сказать мне прямо... Быть может, им хотелось, чтобы я все узнал от тебя — от человека, который знает, как живут в городах... Одного я никак не возьму в толк, мальчик. Объясни мне, зачем сражались наши предки, зачем жил Дессалин, если белым людям позволено отобрать наши земли?.. Я, конечно, помню время, когда «мериканы» и гаитянские жандармы разлучали нас с семьями, заставляя строить дороги, выполнять другие принудительные работы, били нас палками и плетьми... По вечерам нас связывали и запирали по пятьдесят, по шестьдесят, по восемьдесят человек в тесных сараях. Я хорошо помню время, когда крестьяне в долинах и горах вели борьбу против солдат морской пехоты...

Но пришел день, горожане услышали наш призыв, и мы вместе с ними прогнали белых... Возможно ли, чтобы властители, живущие в городах, призвали чужестранцев и отдали им наши земли, которые белые сами не посмели бы взять?.. Скажи, Жолибуа умер? Скажи, почему так случилось? Ведь ты наша плоть, наша кровь, Кармело! Ты знаешь нашу жизнь и наши горести, скажи мне почему?..

— Да, правда, отец Буа-д’Орм, Жолибуа умер, но и он ничего не сделал бы, будь он жив... Они бы истязали его, заточили в тюрьму и вновь бы убили, боясь, как бы он не встал им поперек дороги... Ты говорил мне о Дессалине... Задолго до Жолибуа император Дессалин правил в согласии с волей народа, ну и что же? Они убили его и, разрезав тело на куски, возили напоказ по улицам и площадям... Акао был вождем народа, они и его убили. Антенор Фирмен, генерал Жан-Жюмо шли вместе с народом, их тоже убили... Карла Перальта продали, распяли живым и отдали его труп на съеденье муравьям и хищным птицам. Те, кто теперь управляет нами, отец Буа-д’Орм, не имеют ничего общего с народом... Они не обрабатывают сами своих полей, у них нет орудий, которыми бы они работали, они не знают тяжести ноши на своих плечах, не знают, как горяча мостовая в полдень, когда по ней ступаешь босыми ногами... Они живут на нашей земле, но не связаны, не соединены, не спаяны с ней на счастье и на горе... А между тем истинные дети Дессалина гибнут каждый день, сраженные пулей где-нибудь в Пон-Руже... Если бы ты знал, сколько мне пришлось выстрадать в городах, чтобы узнать, чтобы понять все это, отец Буа-д’Орм!.. Я дрался за свою жизнь, отец Буа-д’Орм, я работал, я маялся! Сколько я муки принял, чтобы научиться ремеслу, чтобы научиться грамоте и стать настоящим рабочим... Я искал и нашел людей, которые многое мне объяснили... Я знаю теперь, что настанет день, когда все это изменится, но прежде надо будет выдержать тяжелую борьбу! А сколько до тех пор совершится преступлений!.. Ты меня очень огорчил вчера, отец Буа-д’Орм, сказав перед всем народом, будто я уже не такой, как остальные дети Ремамбрансы... Но что делают дети Ремамбрансы?.. Плачут, стонут, проклинают, молят лоасов и покоряются!.. Я уже не могу покоряться и твердить, что господь бог добр, что лоасы — наши отцы, что Ремамбранса будет жить вечно. Я знаю, придет день, и Дессалин вернется на землю Гаити, он вернется, чтобы положить конец стонам, жалобам и возглавить борьбу своих детей. Он не может не вернуться! Он выйдет из чрева земли! И тогда настанет день правосудия, день мщения для грязных негров, босоногих негров, негров с гор, негров долин, черных-черных негров... И в ожидании дня, когда народ станет господином, Кармело Мелон зарабатывает себе на жизнь, он валит лес, распиливает деревья, подвергается оскорблениям, работает на других, но всюду, где бы он ни был, он передает людям слова Дессалина. То громко, то тайком он говорит им: «Объединяйтесь в молчании, готовьте ламби и факелы, чтобы вновь, как в тысяча восемьсот четвертом году, раздался призыв и весь народ поднялся на борьбу». Вот каким стал мальчишка Кармело, отец Буа-д’Орм, вот почему он не плясал в перистиле, не вытирал потного лица одержимых...

Жрец выпрямился и в изумлении смотрел на этого человека. Ведь как будто еще вчера лесоруб был ребенком, и Буа-д’Орм сажал его к себе на колени. Забияка? Да, Кармело всегда был забиякой, но до сих пор он уважал обычаи.

— Если богу будет угодно, Кармело, если богу будет угодно!.. Вот о чем ты позабыл сказать, — прошептал Буа-д’Орм взволнованно. — Ты все говорил правильно, справедливо, но ни словом не упомянул о божьей воле, о том, что мы должны верить в лоасов... Я уже говорил тебе... С тех пор как ты вернулся, в твоих движениях, словах, поступках проглядывает что-то чуждое лоасам наших предков... Это правда, Кармело... Разве ты забыл, что лоасы сражались вместе с Дессалином?..

— Не будем говорить об этом, отец Буа-д’Орм... Я остался по-своему верен Ремамбрансе, но теперь я уже взрослый человек... У меня своя вера!..

Буа-д’Орм выслушал этот ответ с чувством недоумения, нежности и грусти. Он был безоружен перед Кармело Мелоном. Старик положил руку ему на плечо.

— Я знаю, мой мальчик, что Ремамбранса исчезнет, — сказал он, — но я знаю также, что древнее святилище возродится, если лоасы останутся жить в наших сердцах... Дети Ремамбрансы разбредутся по свету, это правда, они пойдут, как нищие, по дорогам, пусть так... Я боюсь другого, боюсь, что они вернутся обратно, как и ты, Кармело, снедаемые жаждой борьбы, но без сияющего света лоасов в своем сердце... это еще хуже, чем конец Ремамбрансы, это конец всего!

Кармело встал.

— А если нужно, чтобы старое погибло и родилось то, что должно родиться? — спросил он. — Ничто никогда не умирает!.. Все возрождается, только в иных формах. Я никому не делал зла, вот почему Ремамбранса продолжает жить во мне... Если святилищу, обрядам и тебе самому суждено исчезнуть для того, чтобы возродился наш народ, не все ли равно?..