Рассказы - Марк Тарловский

Перепрыгнув через ручей, он больно ушиб ногу, и сердце его сжалось от горестного удовлетворения. Все, все валится на него. Учитель придирается, поймал и поставил двойку, дома отругают, все будут гулять, а он — смотреть в окно.

Неподалеку от дома он забрел на соседский двор и уселся на толстый пенек возле забора.

С улицы доносился гул машин, шум отдаленных шагов, чьи-то возгласы.

А напротив с крыши тихо капала капель: «Кап, кап, кап…» И Борька вдруг почувствовал, что ему необыкновенно близка эта капель и необыкновенно дороги эти маленькие капли, зябко выскакивающие из лужицы. И потемневшая от сырости доска, к которой он прислонился, тоже ему дорога, и, казалось, он уже очень давно знает, что наверху в нее вбиты два гвоздя, а внизу — только один. Он прислушивался к звону капель, и ему хотелось слиться со всем этим и сидеть так долго-долго, может быть, все время.

Домой он пришел спокойный, но, когда увидел, что отец улыбается, тревога ужалила его. «Не знает, — подумал он, — ничего еще не знает».

Он снял пальто, шапку, отнес портфель.

— Ты почему разделся? — спросил отец. — Шел бы на улицу, погулял.

— Не хочется, — ответил Борька.

Переодевшись, он молча опустился на стул и погрузился в тягостное ожидание.

Но отец с матерью вели обычные разговоры, вид у них был самый добродушный, и от этого Борьке было совсем плохо. Он внимательно всматривался в лица родителей; они выглядели очень добрыми и веселыми, и папино лицо и мамино. Папа с довольным выражением барабанил пальцами по столу, мама что-то доказывала, но была тоже очень довольна.

Борька ловил их улыбки, взгляды, и ему не верилось, что вот, может быть, очень скоро они станут сердитыми, будут долго и громко ругать его. А папа забарабанит по столу не пальцами, а кулаком. Словом, все пойдет вверх дном, все переменится.

Неужели это неизбежно?.. Ему казалось, что, если он прямо сейчас, сию секунду, подойдет к ним, обнимет их, поцелует, а потом скажет про двойку, ничего такого не произойдет, не может произойти.

Они не смогут сделать этого.

«Не знают, — думал он. — Ничего еще не знают». И сидел тихо, стараясь не скрипеть стулом.

— Ты почему такой грустный? — неожиданно ласково спросил отец.

И в груди у Борьки что-то приятно защемило.

— Я не грустный, — сказал он и сделал еще более грустное лицо.

Но отец заговорил уже о другом.

— Ну, что там у вас в школе?

«Началось», — мелькнуло у Борьки.

— Боря, — с надеждой спросила мама, — ты по арифметике тройку исправил?

— И как это ты тройку умудрился схватить? — укоризненно продолжал отец. — Так ведь и до двойки докатиться можно.

Борька неопределенно качнулся, словно разделяя опасения отца.

— А дневник заполнил?

Медленно, но верно отец шел к цели.

— Заполнил! Конечно, заполнил… А знаешь, мы завтра на экскурсию идем. Сразу после уроков. Кончатся уроки — и на завод…

— А то ты часто не заполняешь, — добавил отец.

— Мы сначала не хотели на завод, а потом наоборот. Ты бывал на заводе?

— Бывал… Значит, не вызывали тебя?

— А я ни разу не был, — ответил Борька.

— Тебя вызывали? Отвечай!

Борька опустил голову.

— Почему ты молчишь? — забеспокоилась мама.

Борька достал дневник и поднес его отцу. Вот оно, наступило… Сейчас отец увидит двойку, сейчас он скажет: «Это еще что такое?.. Докатился!» И начнется…

Отец захлопнул дневник и в упор посмотрел на Борьку.

— Это еще что такое?! — воскликнул он, и мама вышла из комнаты. — Это еще что такое? — сказал он тише. И уничтожающе усмехнувшись, добавил: — Докатился!

Дотом решительно поднялся со стула и исчез в коридоре. Вернувшись с лыжами, он протащил их через всю комнату и с грохотом швырнул за шкаф. Затем отыскал книжку «Таинственный остров» и унес ее в другую комнату: прятать.

Отец прятал и приговаривал:

— До чего докатился, а?.. До чего докатился! Нет, дорогой мой, хватит… — И вдруг закричал: — Двоечник!..

Борька стоял, боясь пошелохнуться. Когда отец наконец замолк и в доме стало тихо, он подождал еще немного, подсел к столу, достал купленные еще вчера цветные карандаши и начал их затачивать.

Он затачивал карандаши, и каждое движение доставляло ему блаженство.

«Знают, — думал он, — уже знают».

И все было радостно: и синеватое лезвие бритвы, и то, как она легко снимает стружку, и сами разноцветные стружки.

Построгав немного, он снова прислушался, потом встал и, на цыпочках подкравшись к дверям соседней комнаты, осторожно прижался к щелке.

Отец сидел и что-то читал. Дочитав страницу, он откинулся на спинку стула и улыбнулся. И Борька тоже заулыбался.

Жизнь начиналась заново…

Кабала

Сначала я проиграл копейку, потом еще четыре… Проиграв, я решил отыграться. Это обошлось мне еще в пять копеек. Игра продолжалась в долг.

Доведя его до тридцати копеек, Петька Черенков отказался продолжать игру — как раз в тот самый момент, когда я особенно остро почувствовал близость победы.

— Отдам! — кричал я.

Но сумма была так велика, что дальнейшее увеличение делало ее призрачной. Кроме того, Петька боялся своей совести.

Домой я возвращался невеселый. Как хорошо было утром, когда я шел в школу! У порога в класс ноги вытирал, а дежурный Витька Яблочкин кричал: «Сильней три, не пущу!» Какой он все-таки хороший, этот Яблочкин. И даже после двойки за диктант все было хорошо… А теперь?.. Что же делать теперь?! Оставалось одно — ждать воскресенья, когда мне давали деньги на кино.

Придя домой, я уселся за письменный стол, достал диктант и с грустью занялся работой над ошибками. Вооружившись бритвой, я соскабливал красные пометки учителя, после чего подписывал те же исправления своей рукой. Остались какие-то три-четыре ошибки, когда позади вырос отец. Некоторое время он с интересом рассматривал мои труды, а потом спросил:

— В кинотеатрах уже идет «Броненосец Потемкин»?

— Да! — ответил я.

— Это замечательный фильм, — продолжал отец.

— Да… Отец кивнул:

— Ты его не увидишь.

«Броненосец Потемкин»… Все завертелось перед моими глазами… «Броненосец Потемкин»… Неужели я никогда не увижу этой картины?

И только потом до меня дошло самое ужасное: я потерял единственную возможность расплатиться с Черенковым.

— Принес? — спросил он меня на следующий день.

— Забыл! — соврал я. — В понедельник обязательно принесу.

Черенков нахмурился.

— У меня тут булка, — сказал я, открывая портфель. — Хочешь?..

— Давай! Но смотри: в понедельник чтоб принес!

Теперь я все свои надежды возлагал на следующее воскресенье.

— Принес? — спросил Черенков в понедельник.

— Нет, — промямлил я. — Да ты не беспокойся… Просто я еще двум должен: одному двадцать копеек, другому пятнадцать… Но и мне должны пятьдесят копеек…

— Ну, смотри, — прошипел Черенков, — последний срок — завтра! Давай булку.

— Сейчас, сейчас…

И я поспешно протянул ему белую сдобную булку. Петька жадно вонзил в нее зубы и поморщился:

— Черствая.

На большой перемене все высыпали во двор:

— Чур, не я! Чур, не я!

— Чур, не я! — крикнул я.

— Я тебе покажу «чур, не я»! — заорал Петька. — Пошел отсюда!..

— Катись! — поддержали его дружки, Палкин и Комков.

— Да я только немножко…

— Тридцать копеек отдай сначала!

Лицо у меня запылало. Но еще унизительней было повернуться и уйти. И я стоял неподвижно и смотрел на игру. Вот Димка догнал Витьку Кошкина, а Витька догнал Саньку Сергеева, а Санька… «Ты получишь, Петька, свои тридцать копеек, — думал я. — И я снова буду свободным».

Наступил вторник, и я снова почувствовал себя уже бодрее: скоро воскресенье… Потом я вспомнил злые Петькины глаза, булку, которую он назвал черствой, и мне опять стало тоскливо. Когда перед уходом мама хотела сунуть в портфель булку, я попросил положить в нее колбасы.

На этот раз Петька не стал спрашивать про деньги. Он сразу все понял и сначала протянул руку:

— Булку!

Торопливо я открыл портфель. Скорее, скорее!.. Бери, Черенков, ешь… Десять, двадцать булок!.. Только не проси, только подожди…

Булки в портфеле не было. Я пошарил в соседнем отделении — пусто… Петька между тем переминался с ноги на ногу. Я лихорадочно рылся в книгах, перебирал тетради; я высыпал содержимое портфеля на пол и долго тряс его, похлопывая по дну. Я проверил карманы, я залез в парту…

— Где булка?! — закричал Петька.

— Тут была, — растерянно шептал я, — она с колбасой была…

Сообщение о колбасе привело Черенкова в бешенство. Он процедил:

— Теперь не обижайся.

После уроков я собрал учебники, вышел на улицу и медленно огляделся. Я давно приготовился, но все-таки вздрогнул, увидев их. Они стояли в углу, под деревом: Черенков и еще кто-то. Издали не было видно.