Очень мистические истории - Поезд Ольга

Глеба замутило.

– При чем здесь та штука, что живет в мусороприемнике?

– А ты подумай.

Но Глеб думать не мог, так и смотрел в мутные глаза старика, ожидая когда тот продолжит.

– Ну ладно, слушай. А ты, Лизонька, пей чаек. У меня и печенье имеется.

Но Лиза сразу же покачала головой и сослалась на диету.

– Ну пей, пей. Так вот, – и он затарахтел. – Есть те, коих от людей гонят. А среди них, кого сама земля отторгает. Мать Олечкина как раз из этих. Нет им покоя, вот и возвращаются. Кушать просят. А Олечка при матери повариха, стало быть.

– Эта мать, она вроде гигантской крысы?

– Это оттого, что из крыс в основном у Олечки выварень-то.

Глеб вспомнил длинные щетины на спине у крысы и подумал, это ведь могли быть перья. Голубиные.

Дед продолжил:

– Но это морок, не ее облик. Пока ест только выварень, навредить не может. Так, пугает. Пока Олечка варит, мать сыта. Потому я и предупреждаю всех насчет подвала. Свежую кровь ей пробовать нельзя. Никакой подвал тогда не удержит.

– А если Олечка выварень из собак станет варить? Мать собакой сделается? – не унимался Глеб. Его перестало трясти, и теперь он хотел одного: увериться, что не сумасшедший. Или чтобы кто-нибудь его уверил. Он покосился на Лизу, но та смотрела в кружку. Должно быть, Клавдия Михайловна ей эту историю каждый раз проговаривает. Что за дьявольский дом?

– Вроде того, – Трофим Иванович ощерился, пахнуло несвежим дыханием.

Глеб хотел было спросить, а как насчет людей, но не решился.

Трофим Иванович тоже замолчал. Лиза вцепилась в опустевшую кружку. От напряжения костяшки пальцев побелели. Девушка выглядела испуганной.

– Ясно, – выдавил Глеб, хотя так ничего толком и не понял. – Слушайте, Трофим Иванович, – начал было он, но запнулся на полуслове. Перед глазами замелькали черные точки, до слуха донесся знакомый шепоток. Иди к нам.

– Олечка и людей варит… – шепнул дед.

Глеб уставился на стену, силясь сконцентрироваться на синих цветочках. Смысл последней фразы деда доходил медленно. Краем глаза он заметил, как Лиза бесшумно прислонилась головой к стене. Обмякла. Кружка громко ударилась днищем о столешницу. Терлись боками бутылки на балконе.

– Слушайте, Трофим Иванович, что вы? – прохрипел Глеб, но снова не договорил.

– Ну, ну? – дед вперил в него мутные, навыкате, глаза.

Цветочки на стене расплылись пятнами, взметнулись вверх. Больно приложившись затылком о холодильник, Глеб упал на пол. Из последних сил промямлил:

– Сволочь…

Тусклая лампа покачивалась. Та самая, которую они не успели погасить. Кособокая тень прыгала с одной стены на другую. В вонючем тумане было сложно дышать. Коричневое марево клубилось, изрыгало отростки, похожие на щупальца, внутри шелестело и визжало, топотало тысячами лапок.

Так продолжалось очень долго, по крайней мере, ему казалось, что тело его давно разложилось. Он не чувствовал ног и рук, биения сердца, вообще ничего не чувствовал. Кроме тревоги. Ведь однажды марево рассеется и тогда он увидит ее. Гигантскую крысу с пастью-клювом, на тонких голубиных ногах, между которыми свисает огромное брюхо. А из мусоропровода прямо в глотку ей будут падать бурые сгустки вывареня, который Олечка готовит как раз в эту минуту.

Приглушенный женский визг развеял дурь.

Первым, что он почувствовал, была нестерпимая горечь на языке. Вторым – вонь. Не резкая и острая, но удушливая, неотвратимая. Глеб тряхнул головой, втянул носом густые сопли. Во рту стало солоно. Хотел сплюнуть, но понял, что не может. Рот стягивала тряпка, из которой на язык сочилась та самая горечь.

По голой груди струился пот. Почему здесь так жарко? И темно. Он попробовал пошевелить руками, смахнуть назойливые капли, отряхнуться, но только неуклюже дернулся. Руки за спиной стягивали веревки. И ноги тоже. Кроме трусов, другой одежды на нем не было. Слабый свет пробивался сзади. Глеб вспомнил завешанные картоном окна.

Рядом снова раздался надрывный не то визг, не то стон. Он с трудом повернул голову.

Лиза сидела на стуле. В одном белье, с коричневыми подтеками по всему телу. Руки за спиной, ноги плотно привязаны к ножкам стула. Глаза девушки казались голубыми омутами на чумазом лице, в них плескалось отчаяние и ужас. Волосы слиплись в сплошной бурый колтун. Грязная тряпка закрывала рот и ей. С потолка прямо на плечо шмякнулся сгусток. Лиза затряслась, отвернулась, по щеке побежали слезы, смывая на короткое время гниль.

Глеб тупил. Он никак не мог сообразить, что происходит. Перевел взгляд на потолок. Его скрывал густой, едкий пар. Из него то и дело выпадали ошметки вывареня. Пол был заставлен канистрами с отрезанной горловиной. В некоторых скопилось больше половины. А в трех шагах от него на газовой плите стоял огромный чан. В нем непрестанно булькало, вылетали грязные брызги, вверх стремился густой темный пар. За край чана зацепилось ощипанное крыло, мясо отваливалось, обнажая проваренные косточки.

Озарение пришло внезапно, как удар обухом топора.

Они на кухне у гребаной Олечки, привязанные к стульям, почти голые. Видно, дед в трениках подсыпал что-то в чай. А Глеб-то хорош, махнул сразу залпом. Он зажмурился, чтобы не зарыдать.

Рядом всхлипывала Лиза. Тряпка во рту пропиталась гадкой жижей и сочилась, когда девушка стискивала челюсти. Ее взгляд умолял. Но Глеб не мог помочь. Он напряг руки, пытаясь немного ослабить веревки. Кажется, ему это даже удалось. По крайней мере, когда он расслабил мышцы, давление уменьшилось. Он повторил.

За дверью послышался женский голос:

– Павлушка, убери здесь! Сейчас новый ставить буду.

Дверь приоткрылась, в кухню юркнул Павлушка в дешевом полиэтиленовом дождевике. В руке у него была тряпка в разводах. Он даже не взглянул на пленников, принялся переставлять бутыли, переливать густое месиво из одной в другую. Глеба передернуло, когда сын хозяйки ловко подцепил пальцами упавший на пол сгусток и закинул в ближайшую бутыль. Тряпкой вытер пол. Дождевик усеяли бурые капли.

Глеб замычал, пытаясь привлечь внимание, но Павлушка и носом не повел. Встал и подошел к плите, помешал в чане огромной поварехой. А вот когда подала голос Лиза, повернулся, посмотрел на нее. Но взгляд, такой безжизненный, смирившийся, словно говорил: «Мне жаль, но я ничем не могу помочь». Он протолкнул крыло поглубже и вышел.

Вошла Олечка. Тоже в плаще, под которым угадывалась старая ночнушка. В руках она держала еще один чан, только пустой. Набрала воды, поставила рядом с первым. Зажгла газ. Все ее движения были такими четкими, выверенными, действительно, как у заправской поварихи.

– Сейчас, Матушка, накормлю тебя, – бухтела она. – Знаю, знаю. Надоели крысы да голуби.

Олечке кто-то отвечал. Ее фразы прерывались скрежетом и визгом, доносившимися прямо из стен.

– Иди к нам…

К черту вас! Никуда он не пойдет. Взгляд упал на лежавшие на столике между плитой и раковиной инструменты. Ножи, топор и пила. В животе забилось, заухало. Сердце сжалось, а потом резко пустилось в галоп. Сам не пойдет, значит, по кускам в чан, едкой вонью к потолку, ошметками в баклахи и через мусоропровод в пасть.

«Олечка и людей варит…» От безысходности хотелось выть. Но вместо этого Глеб снова и снова напрягал и расслаблял руки. Веревка наконец поддалась, и он освободил большой палец.

Дверь приоткрылась. А вот и виновник торжества! Трофим Иванович тоже облачился в помятый полиэтилен. Проходя мимо Олечки, он шлепнул ту по широкому заду, игриво хихикнул.

– Аааа, – протянул он гнусаво, глядя то на Глеба, то на Лизу. – Вот и гости дорогие. Я ж говорил, не ходи в подвал, – дед погрозил пальцем. – Теперь вот придется вас дотошных скормить. Чтоб другим неповадно. Нельзя ей свежее есть.

Ноги его разъехались на скользком от вывареня полу, и он растянулся среди бутылок, опрокинув несколько.

– Ах ты, старая козлина! – взревела Олечка и обрушила на Иваныча всю мощь русского матерного.