Плывущий медведь - Фруде Грюттен

Я сказал, что ничего большего нет.

— Больше того, чтобы встречаться вот так? Прятаться? Полчаса сидеть в машине? Ведь мы сидим уже полчаса.

Я повторил, что ничего большего нет.

— Ты не подумай, что разонравился мне, — сказала она. — Ты мне нравишься сильнее, чем, наверное, можешь представить. Но для меня это мучительно. Знаешь, между нами есть разница. Ты думаешь только о себе.

Я сказал, что думаю и о ней.

— Нет, ты не понимаешь.

— Я думаю о тебе.

— Ты и в самом деле не понимаешь.

— Я думаю о тебе.

— Так подумай обо мне, Франк!

Она осеклась. Повернулась ко мне и попробовала улыбнуться. У нее вырвалось имя моего брата, как, наверное, вырывалось много раз, когда они ссорились. Теперь ссорились мы, и по ее оговорке я понял, чего стоит мой братец. Я промолчал.

Она сказала:

— Так мы больше встречаться не можем. Не сейчас. Когда кругом переполох и повсюду шныряют журналисты и полиция. Сейчас здесь тысячи глаз.

— Значит, позже? — спросил я. — Когда все уляжется?

— Когда все уляжется?

— Ну да, когда уляжется вся эта суматоха. Тогда мы сможем встречаться?

— Для чего?

— Чтобы быть вместе.

— Мы же об этом уже говорили, — сказала она. — То есть ты хочешь, чтобы я просто меняла одного брата на другого.

Мне было нечего ответить. Она права. Так не пойдет. Это безнадежно. Просто я не допускал мысли о нашем расставании. Я до смерти боялся ее потерять. Я сказал, что по крайней мере у нас одна фамилия. Значит, хоть с этим проблем не будет.

Она рассмеялась. Потом нахмурилась.

— Что мы наделали, Роберт? Что мы наделали?

Я положил руку ей на плечо. Она отстранила меня. Мы помолчали. Потом она повернула к себе боковое зеркало и стала вытирать потекшую тушь.

— Мы не можем больше встречаться, — вздохнула она и взяла меня за руку.

Только тут она заметила бинт.

— Что случилось?

— Ничего особенного, — ответил я.

— Ничего особенного? А что неособенное?

Она поднесла мою руку к губам и поцеловала.

Мы долго сидели молча.

— Потом я буду жалеть, — сказала она.

Она сказала, что будет жалеть, когда будет заводить машину. Будет жалеть, когда будет проезжать по мосту. Когда будет ставить машину в гараж. И отправляясь спать. И просыпаясь. Каждый день своей жизни она будет жалеть.

— А я уже жалею, — сказал я.

Она снова поцеловала мою руку.

— Это сумасшествие, понимаешь? — прошептала она. — Что же нам делать, Роберт?

Я потянулся к ней. Она отпрянула, как зверек, почуявший опасность. Но я все-таки склонился к ней и провел рукой по ее коротким светлым волосам. Она обхватила мое лицо ладонями и поцеловала. Я прижался к ней. Она задержала дыхание. А мне хотелось проникнуть глубже. Сквозь запахи крема и духов, сквозь все то, что могут ощущать и другие. Туда, где была только она. К тому, что не было моим.

— О Роберт, — прошептала она.

Подавшись ко мне, она закрыла глаза и одной рукой обняла меня за шею. Снова поцеловала меня и открылась мне навстречу. Я почувствовал ее дыхание, тепло, запах, который был знаком только мне и моему брату. И подумал, что не все еще потеряно.

Вдруг она вырвалась.

— Я уже не в том возрасте, — сказала она.

Оправила платье и посмотрелась в боковое зеркало. Сказала, что ей пора домой. Дети одни. Я отвернулся. Темнело. Через боковые окна слышался шум реки. За деревьями текла Опо, белая в сумерках. Талая вода все больше размывала берега, и я подумал, что просиди мы в машине лет сто — и нас, наверное, попросту унесло бы рекой.

Она сказала:

— Мы больше не можем встречаться, Роберт.

~~~

Я невольно усмехнулся. Хотя было совсем не весело. Я сидел перед больницей в моей «вольво» и слушал радио. Ждал, что она позвонит. Ждал, что она передумает. Ждал, что она будет жалеть. Она всегда жалела. Всегда передумывала.

В этот раз она не пожалела.

Позвонил Мартинсен. Приглашал выпить пива в отеле. Говорил, что разочаровался в коллегах. Слишком молодые и заурядные. Я не спеша поехал к центру. Подумал, что Мартинсен молодец. Он из тех людей, что постоянно в движении, для которых остановиться означает умереть. Он знал, что ему нужно. Вот что отличает журналиста от того, кто только думает, что он журналист. Чутье. Стремление. Желание проникать в тайны.

Помню, я читал биографию Виджи, самого первого фотографа бульварной прессы. Так тот спал в одежде, у него в машине лежала полицейская рация, а на события был особый нюх. В шляпе и с сигарой в зубах прочесывал он Нью-Йорк в поисках свежего трупа. И часто оказывался на месте преступления раньше полиции. Вспышки его фотоаппарата освещали темные переулки. А наутро Виджи продавал фотографии с места убийства или несчастного случая тем вечерним газетам, которые больше платили.

Когда я вошел в бар «Лотефосс», все посетители как один подняли на меня взгляд. Как будто вошел чародей, который избавит их от всех бед. Но, увидев, что это всего лишь я, они снова уставились в свои стаканы. В Одде был тихий вечер. Сейчас все вечера в Одде были тихими. Одда была похожа на Мемфис после Элвиса.[5]

— Ну как? Начали линчевать? — спросил я Мартинсена.

Он сидел в баре с журналистом из газеты «Афтенпостен» — очевидно, своим знакомым. Тот представился и сказал, что «Афтенпостен» интересно, верю ли я в версию об убийстве. Я пожал плечами. Сам «Афтенпостен» считал, что это непременно должно быть убийство. Он ухмыльнулся и сказал, что убийство ему необходимо. Вот уже несколько недель подряд затишье. Надоело сидеть за столом и отвечать на звонки. Удивительно! — сказал «Афтенпостен». Вот уже двадцать лет он пишет для криминальной хроники, и обычно вокруг столько чертовщины, что не успеваешь разобраться с одним сюжетом, как приходится хвататься за другой.

Пил я быстро. Появился местный алкаш и стал вязаться к «Афтенпостену».

— Ты не похож на журналиста, — зашамкал он. — У тебя лицо честного парня.

«Афтенпостен» рассмеялся.

Ближе к полуночи бармен включил звук телевизора. Показывали куски сегодняшней пресс-конференции. Вот — мой братец и парень из Крипос. Смена кадра — журналисты и фотографы в зале. На заднем плане я увидел себя. Зауряднейшая внешность. С такой можно быть кем угодно.

Алкаш уселся за стойку и стал вещать про иностранцев, которые все прибрали к рукам. А что получили те, кто строил эту страну? Он что получил? Вот он что-нибудь получил?

— Ты, что ли, строил страну? — переспросил бармен. — Да ты с семидесятых все дни проводишь на этом табурете!

Мы направились к другим журналистам. Парень из «НТБ» как раз рассказывал про Сараево. Что угодил туда сам не понял как:

— Дело было так… «Эй, кто-нить хочет в Сараево?» И тут случайно я подвернулся. И, дурак, не подумавши согласился.

Остальные рассмеялись. «НТБ» провел рукой по косматой голове. Он рассказал, как они ехали в пикапе по улице Маршала Тито, и тут по ним открыла огонь сербская милиция.

— Эти идиоты палят по всему, что шевелится. Думать уже не успеваешь, — болтал «НТБ». — Просто кидаешься на землю и прячешься за самого большого и толстого. А в тот раз это был Шервен из «ВГ».

Все снова рассмеялись.

— Не знаю, может, щас Шервен на диете, но в тот момент я был несказанно рад его лишним килограммам.

— Страшно было? — спросила «ТВ-Норге».

— Бояться нам нельзя, — ответил «НТБ». — Но опасаться надо всегда, иначе проблемы обеспечены.

Тут к столику подгреб алкаш. Покачиваясь из стороны в сторону, он скрутил папиросу. Зажег ее и с закрытыми глазами запел: «You look wonderful tonight».[6]

Я выпил пять кружек по пол-литра, и хоть бы хны. Обычно от такого количества пива я могу напрудить реку, но в этот раз все выходило через поры. Грабеж средь бела дня. Платишь деньги, получаешь пол-литра, а они испаряются.

Я поехал домой. Горели уличные фонари, хотя июльская темнота была всего лишь синеватой прослойкой между домами. Однажды я попадусь. Однажды мне позвонят для серьезного разговора. Однажды меня дождутся в темном переулке. Но до сих пор Франк предупреждал меня обо всех дорожных постах в городе. Поначалу я думал, что это он из братской любви. А потом выяснил, что из собственных интересов. У полицейского не может быть брата-заключенного.

В Тукхейме, уже выключив двигатель, я продолжал сидеть в машине. Через лобовое стекло я смотрел на Одду. Над автобусной остановкой крутилась макдоналдсовская буква «М». На полуострове подо мной сверкающим колье лежала цинковая фабрика. Несколько автомобилей ехали в направлении фьорда. Я смотрел, как огни фар прощупывают повороты. Я люблю ее — кретин! Я хочу, чтобы она была моей, — идиот! Мне просто нужно, чтобы она позвонила. Чтобы сказала, что передумала и выбрала меня.

Помню тот первый раз, когда ей впервые пришлось выбирать из двух братьев Белл. Весь новогодний вечер Франк и я глазели на одну девушку. И после полуночи мы, не сговариваясь, пересекли танцплощадку и оба встали перед ней. Она рассмеялась и поочередно смотрела то на меня, то на него. Потом выбрала Франка, улыбнулась мне и сказала: