Рассказы - Иван Клима

Канатоходец отложил колеса, принес столик, стул и сел, с противоположного конца каната к нему направлялась его подруга, одетая официанткой, на руке поднос с горой тарелок. Я силился разглядеть ее лицо, но она была слишком высоко надо мной, да и будь она ближе, будь она и вправду той моей акробаткой, разве я мог бы теперь узнать ее?

Она поставила на столик тарелки, а я все еще вглядывался в ее черты, точно она, если это была она, могла стать моей заступницей, могла принести мне какое-то послание или надежду.

Номер кончился. Оба артиста отложили реквизит; мужчина взял рупор и, обратившись к зрителям, стал зазывать к себе наверх, обещая любого без доли риска пронести на спине из одного конца каната в другой. К нему подошла его компаньонка и тоже стала приглашать нас к себе - она сверху глядела в наши темные ряды, и казалось, выбирает среди нас самого смелого. Вдруг я осознал, что она ищет меня. И тут же почувствовал головокружение. Конечно, кто другой может взойти наверх, кроме меня? Но удержусь ли я там, наверху, смешно и беспомощно взваленный на чужую спину? Не рухну ли вниз с каната, увлекая за собой и своего носильщика?

Я огляделся: ясно ли и другим, что именно ко мне был обращен их призыв, но все спокойно смотрели вверх в ожидании нового волнующего зрелища, призывы их не касались, не занимало их и то, к кому они были обращены. У меня отяжелели ноги. Сумею ли я вообще взобраться на шест по качающейся веревочной лесенке?

Манящий голос снова настойчиво звал меня, сквозь тьму прорезая ко мне дорогу.

Я двинулся по направлению к голосу, но в эту минуту увидел, как парень в клетчатой кепке ловко взбирается по лесенке. И вот наверху он уже вскакивает на спину артиста в сверкающем трико.

Когда эта пара прошла враскачку канат, забили барабаны, и я увидел стройную белую фигуру, поднимавшуюся к верхушке самого высокого шеста. Но это была не она, это вообще была не женщина: какой-то мужчина взобрался на то место, что принадлежало ей, и тут же встал на руки - теперь под его ногами были темно-серые небеса, по которым он тщетно пытался шагать.

Я смотрел на воздушную акробатику и ждал, потрясет ли меня, как когда-то, чужая тревога и чужое головокружение, но я не испытывал ничего: то ли этот эквилибрист был мне безразличен, то ли я был слишком занят собой, своими переживаниями. Я стоял в толпе, смотрел на небесного артиста, непрестанно бросавшего над нашими головами, над темной пропастью, вызов Той со звездным ликом, и мне казалось, что я начинаю постигать некую тайну жизни, что я сумею разрешить ту задачу, перед которой до сих пор беспомощно пасовал. Я отчетливо понял, что жизнь - это вечное искушение смертью, единое, непрерывное акробатическое представление над пропастью, когда приходится идти к противоположному шесту, даже не видя его, ибо кружится голова, идти не глядя вниз, не оборачиваясь назад, не поддаваясь соблазну тех, кто устойчиво стоит на земле и всего лишь наблюдает. И понял, что я сам должен натянуть свой канат меж двумя шестами, как эти циркачи, и двигаться по нему, не ожидая, что меня позовут наверх и предложат перенести на спине. Что я сам должен начать свое собственное большое, неповторимое представление. И, конечно, я смогу, мне достанет сил, чтобы смочь. В эту минуту кто-то коснулся моего плеча - я чуть не вскрикнул от неожиданности. Но вот звякнула копилка, и я увидел перед собой знакомую незнакомку, полузабытое лицо моей давней красавицы. Я торопливо вытащил из кошелька несколько монет и подал ей. Она улыбнулась, зубы ее сверкнули во тьме, и я как бы почувствовал горячее освобождающее прикосновение ее губ.

Представление кончилось, люди разошлись, я немного побродил по опустевшему и темному пространству. Кого или что я все еще ждал?

Чуть в стороне желто светились глаза циркового фургона. Внутри кто-то играл на гитаре, громко плакал ребенок. Я послушал эти перемешанные звуки и пошел садовыми улочками домой.

Ответить я решился только на следующий вечер: письмо ее тронуло меня и удивило, более того - ошеломило. Но боюсь, не поспешно ли ее решение. Несомненно, нам надо встретиться (надеюсь увидеть ее) и обо всем поговорить. Я предложил ей день, час и место (как всегда - в парке перед ее домом). Утром я бросил письмо в почтовый ящик.

В назначенный день лил дождь. Но я все же пришел на условленное место несколькими минутами раньше. Канатоходцы уехали; там, где стояли шесты, остались кучки разрыхленной земли.

Я, спрятавшись под высокой елью, вслушивался, как шумит дождь в осенних ветвях, и наблюдал за домом, где она жила; одно окно на четвертом этаже светилось, но ее ли это окно - я не был уверен. И все-таки я смотрел на него в надежде обнаружить хоть какое-то движение, тень крыла, отблеск утешительного, понимающего взгляда, но оно светилось пустотой без всяких признаков жизни, словно за ним горел блуждающий огонек.

Моя недавняя решимость улетучилась. А вдруг я всю жизнь только и буду делать, что ждать, ждать минуты, когда увижу Ту, Ее звездный лик? Она устремит на меня взгляд и скажет: "Ты не умел принимать жизнь такой, какая она есть, так лучше пойдем, дружище!" Или скажет совершенно обратное: "Ты жил хорошо, ибо высоко нес свое одиночество. Ты сумел отказаться от утешения, дабы не отказаться от надежды".

В самом деле, что она бы сказала?

В те минуты я не мог об этом судить.

Город

Бензин кончился в самый неподходящий момент, как раз когда дорога спускалась в седловину. Глупая идея - свернуть с главного шоссе, он ведь знал, что бензин кончается. Но все же не предполагал, что его так мало. К счастью, от шоссе они были недалеко. А свернул он, поскольку табличка на перекрестке обещала красивый вид.

Он вышел из машины, гребень горы был отсюда не более чем в пяти минутах ходьбы.

- Хотите пойти со мной, нинита? - обернулся он к машине.

- Buena idea. - Она достала из своего дорожного мешка фотоаппарат и надела соломенную шляпу.

Два дня назад он подобрал ее на дороге, не помнил уже, перед каким городом, названий городов он теперь по большей части не замечал. Она стояла с красным дорожным мешком у ног и махала ему соломенной шляпой. Маленькая, смуглая, но волосы довольно светлые, очевидно, среди ее предков было меньше индейцев, чем это привычно для здешних мест. В вырезе расстегнутой блузки он разглядел золотой крестик. Не спросил, как ее зовут, куда путь держит. Надеялся, что она не из тех девиц, которые, пользуясь машиной, не устают при этом горячо ратовать за чистоту воздуха и воды. Она села рядом, поблагодарила и спросила, куда он едет.

Он сухо ответил, что едет по торговым делам.

- Чем вы торгуете? - поинтересовалась она.

- Красками.

Девушка испытующе посмотрела на него.

- Ага, - сказала она, - возможно, я вас знаю. По фотографии. Но ведь вы иностранец?

- Нет, - он сам не понимал, почему ей отвечает, - хотя да, родился я не здесь.

- А где?

- О той стране вы, наверное, никогда не слышали.

На этом она прекратила расспросы, сообщила, что изучает историю, а сейчас возвращается домой и ей еще предстоит проехать более тысячи километров. Слово "домой" неожиданно его растрогало. В последнее время такое случалось с ним все чаще, особенно сильные чувства вызывали у него воспоминания о давно утраченном родном доме, о детстве и людях, давно умерших, убитых на войне, тоже уже давно минувшей. Он мог спросить у девушки, где находится ее "дом", но ее "дом" не мог иметь ничего общего с его "домом", а значит - не интересовал его. Он ехал по дороге, которую сам выбрал, а когда их пути разойдутся, девушка покинет машину.

Вечером он остановился перед мотелем и спросил у девушки, где она будет спать. Она пожала плечами и показала рукой куда-то в сторону начинавшейся за дорогой пустоши. Он заплатил за ее ночлег, смущение девушки было ему приятно, пригласил он ее и на ужин. Но ужинать она отказалась. Потом он видел с террасы, как она сидит на скамейке и жует сухую кукурузную лепешку. Ее дело. В своем номере она наверняка заперлась, но ему и в голову не приходило домогаться ее внимания. Наутро она стояла со своим красным мешком неподалеку от его "форда". Он открыл дверцу и кивнул, приглашая ее в машину. Пока ехали, обмолвились лишь двумя-тремя фразами. Когда в полдень он остановил машину перед рестораном, она приняла приглашение на обед. Он предложил ей выбрать все, что ей нравится, но она выбрала такос - самое дешевое блюдо. Ее дело. Когда проезжали мимо маленькой церкви, перед которой стояла кучка селян, он заметил, что она перекрестилась. И понял: сегодня воскресенье.

- Не хотите зайти в храм?

- Я не могу вас задерживать, или вы тоже зайдете?

- Я еврей, - сказал он. - К тому же не верую в Бога.

- Es terrible, - испуганно произнесла она. Это могло относиться как к первой части его сообщения, так и ко второй, а могло и к обеим. Но какая разница... Остановив машину, он сказал:

- Идите, я подожду.

- Volvere dentro de poco.

Она исчезла в церкви, а он тем временем стал листать специальный журнал. Когда-то в молодости он жил в непрестанной спешке, тогда он вряд ли стал бы ждать девушку, совсем чужую, с которой его ничего не связывало, но теперь время бежало так быстро, что порой казалось, будто оно совсем остановилось, да и куда было спешить, он, пожалуй, достиг всего, чего мог достичь, и больше ждать было нечего, разве что эту девушку, с которой его ничего не связывало.