Секрет русского камамбера - Ксения Драгунская

Никакого поля с деревом нет. Надо как-то развернуться, что ли? Но кругом знаки «только прямо» и «прочие опасности». Так, вон большая схема объезда на жёлтом щите. Мудрёно. Ещё километров десять и развязка, можно и в обратку, и в любую сторону, и Федеральная дорожная служба в лице прораба Бердиченкова приносит нам свои извинения за доставленные неудобства.

Можно ему позвонить и орать матом — на щите указан мобильный телефон.

Илюха жадно фоткает всё вокруг и инстаграмит с комментами типа — атас, ребята, в России началось масштабное строительство хороших дорог, и теперь уже вообще никуда не проехать.

И нам кажется, что всё правильно, что не зря мы уезжали, мыкались на чужбине, совершали подвиг во имя детей, чтобы они жили по-другому, были гражданами свободных развитых стран. Мы сделали всё ради детей.

Дети должны жить в нормальных странах, а не тут, среди коррупции, беззакония и оголтелого строительства дорог, в стране, которая в целом, кроме Москвы, представляет собой более или менее живописные развалины.

Мы добираемся до развязки, до въезда на роскошную эстакаду, но там можно только налево и красуется ещё одна схема объезда, вот тут, в конце, можно наконец направо и тоннелем развернуться туда, куда нам надо. Эстакада сделана классно, асфальт гладкий, как стол, наши «Хюндаи» резво бегут, навстречу мчатся рогатые олени, задумчивые коровы, весёлые пешеходы, низколетящие самолёты и прочие представители населения дорожных знаков Российской Федерации… Мы едем очень быстро и уже довольно долго, но никакого съезда не предвидится и указателей нет…

Не съехать с трассы, ничего не узнать, ничего похожего — речка, например, могла вообще пересохнуть, исчезнуть с лица земли.

Мы едем помедленнее, переговариваемся в рации. Вон каток и команда в жилетах рядом. Притормаживаем и задаём вопросы. Но темнолицые строители дорог смотрят недобро и не понимают по-русски. И мы едем дальше, никого, кроме нас, ни попутно, ни навстречу, дорога пуста, только мы — отчаянные головы, покорители вершин, завоеватели дальних стран, «россияне в рассеянии», мудачьё предпенсионного возраста, заплутавшее в новых автомобильных развязках, «понаехавшие», чужаки что тут, что там…

На бликующем синем щите сияет белая надпись — «Симферополь 972 километра». И мы сделаем эти километры к утру!

Но нам в другую сторону.

Вечереет. Темнеет быстро. Слушайте, давайте остановимся. Давайте всё-таки по навигатору. Илюха включает навигацию на мобильном. У него голосовое управление — деревня Макушкино, важно велит он. И у нас начинается настоящая смеховая истерика, когда через несколько секунд приятный голос мудрой, способной всё простить и, несомненно, очень красивой женщины спокойно отвечает:

— Маршрут построен. Дорог нет.

На пустой реверсивной полосе мальчик сидит около ведра. Сейчас у него спросим. Он русский. Он местный. Он знает тут всё.

Мальчик, это ещё трасса или уже развязка? Это вообще куда дорога?

Он в резиновых сапогах, с ведром, полным непородистых грибов, сыроежек, лисичек, маслят. Мальчик лет двенадцати.

А это никуда дорога. Её не построили ещё. Все через Яконово объезжают.

Зачем же ты сидишь со своими поганками на дороге, которая не ведёт никуда?

Мальчик улыбается. У него кривоватые зубы.

Мы чертыхаемся и переминаемся с ноги на ногу. Ругаемся между собой. Обзываемся, как в детстве. Смотрим вдаль. Сашич и Котова стоят в обнимку. Холодно на ветру. В глубоких колеях на обочине вода отражает бледное небо.

Русская осень, октябрь, багрец и золото, унылая пора, нивы сжаты, рощи голы — всё то, что мы всосали с молоком матери, выучили по букварю, то, что во времена наших детств в осенних газетах торжественно называлось «родиной Октября»…

Сашич снимает бейсболку:

— Надень-ка, рыжий, шапку, — он протягивает бейсболку мальчику.

Но мальчика нет, куда-то девался, его нет нигде, только развороченные края придорожного перелеска, пустая кривая изба у обочины, замерший тяжёлый каток, огромное поле и далёкий костёр…

Где мальчик? Исчез… Когда он успел отойти так далеко?

Мы всегда знали, что наша родина — строгая женщина в платке, такой она смотрела на нас с плакатов, знакомых с детства. На плакате, в платке — к такой мы привыкли к ней. Это наша родина, сынок, так мы приговаривали всегда. Но оказалось, что там уже давно тире, а не запятая. Пока нас не было, родина превратилась в озябшего мальчика на дороге в никуда.

Это наша родина — сынок.

Извини, мы не сразу узнали тебя.

Бедная машинка

Мне вообще нельзя нервничать, я нежная, невротик, человек без кожи, всегда такая была, с детства.

В пробке на ТТК справа от меня — старая машинка, доверху набитая овощами и фруктами, надрывается, еле пыхтит.

«Двушечка».

Бедная машинка, у меня давно-давно тоже такая была…

«Не моя ли?» — сердце сжимается тревожно и жалостно. Перепродавали сто раз, перекрашивали, и не узнать теперь…

Как же ей тяжело, она старенькая, болеет, а её заставляют работать не по силам, грузят нитратными витаминами.

Мохнатая лапа с золотой печаткой на толстом волосатом пальце выбрасывает из окошка мятую сигаретную пачку.

От ненависти у меня бешено чешется затылок.

«Двушечка» еле едет — чёрный дым из выхлопной трубы, не чистят карбюратор, не меняют масло. Ей тяжело, она перегружена, попка опущена, брюшком разве что не скребёт асфальт, колёса проминаются…

Машинка, бедная машинка…

Мне становится больно, ломит тело, я чувствую, как рвутся из последних силёнок её жилки, как ломит её косточки. В правое зеркало мне видны её грустные круглые глазки. Этот взгляд невозможно выдержать.

Суки, твари, да у неё ржавые пятна пошли по всему кузову… Не заботятся, не лечат, только юзают, юзают, а когда не сможет ездить, когда нечего будет с неё взять, просто бросят одну помирать под дождём, на свалке, и какие-нибудь другие придурки, мудилы, всякий там генный мусор, результат нерешительности правительства при принятии закона о стерилизации населения по социальным показаниям, генный мусор сожжёт её «по приколу»…

Пробка кончилась, все поехали быстро, я втапливаю как следует, на бело-полосатом островке стоит дэпээсный фордик, я подлетаю, подруливаю вплотную, там дремлют два молодых инспектора, один открывает глаза удивлённо и сонно, я опускаю стекло.

— Черножопые мучают русскую машинку, — говорю я. — И если у вас осталась хоть капля русского достоинства…

И по глазам вижу, что он меня понял.

Начинается погоня. Инспектора врубают маячок, я еду за инспекторами, до чего же хорошо, когда впереди кто-то с маячком, за мной выстраивается ещё целая свита, но они не в этом смысле, не на защиту бедной машинки, а им просто нужно побыстрее.

Фордик мигом настигает черножопых, садится им на хвост.

Черножопые выскакивают на Звенигородку в направлении области. Поняли, что сейчас возьмут за жабры.

Лейтенант приказывает им остановиться, но они только прибавляют газу, бедная, маленькая машинка, как ей тяжело, трудно дышать, бьётся её изношенное сердечко, болят колёсики…

Такую старенькую машинку догнать на форде — раз плюнуть. Инспектора теснят черножопых к обочине, давят на психику сиреной и проблесковым маячком.

Вот бы расстрелять черножопых из автомата! Ведь у инспекторов наверняка есть автомат… Только не на ходу, а то можно ранить машинку, а сперва вытащить черножопых наружу и…

Машинка задевает мордочкой о полосатый столбик, ей больно, и за это они тоже ответят, а машинку я возьму себе, полечу, отмою, пусть стоит у меня в саду для красоты, просто так, на заслуженном отдыхе, или сделаю из неё домик для кошек.

Пожилые кошки живут в старой машинке, чудесно, правда?

— Камандыр, камандыр, — канючит главный черножопый…

— ОСАГО нет, а дури небось под завязку наклал? — спрашивает старлей. — Сержант, начинайте досмотр транспортного средства…

Мандарины, яблоки и ананасы катятся по придорожной померкшей траве, мы со старлеем решаем отдать фрукты сиротам, бедным детям, которым не хватает, хотим куда-то отвезти, но сироты уже сами бегут к нам отовсюду, машины, полные сирот, останавливаются у обочины, сироты вылезают из иномарок, выбегают из супермаркетов, старые и молодые, с портфелями и корзинами, они путаются у нас под ногами, дерутся за фрукты и мы отходим в сторонку.

Старлей снимает фуражку и вытирает ладонью лицо.

— Ваши документики, — говорит он мне устало.

Это для порядка, так надо.

Я даю ему права, он смотрит и недоверчиво вскидывает на меня свои светлые глаза. Он хмурится и недоумевает.

Права мне предстоит менять через месяц, я получила их десять лет назад, а за десять лет сильно изменилась.