Избранное - Петер Вереш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Листал до тех пор, пока спереди и сзади не начинали выпадать листочки — обложка с красивым солдатом в красном мундире отвалилась уже давно, и теперь надо следить, чтобы месяцы не отрывались раньше, чем они проходят. Ну и конечно: опять по рукам, пока не покраснеют, как рак вареный.
А бывало, вытаскивал я из ящика стола маленький нож, а то и большой, и тесал им то да се — палочки, игрушки или угол стола, до тех пор, пока не ранил себе руку или пока матушка не замечала и не принималась бить. Доставалось и за то, что пить я не просил, а сам пытался налить себе из кувшина, стоявшего под столом, ну и, конечно, лил мимо или опрокидывал на себя, и растекалась по полу, и без того сырому, вода рекой.
И так далее. Возьмешь с комода чашку или печную дверцу откроешь, и оттуда угли повалятся, да и вообще за все, что только может натворить четырех-пятилетний мальчик, сейчас же получаешь на орехи.
И все-таки я любил мою ворчливую, а то и драчливую матушку. Как умела она выкручивать мой бедный носишко своими жесткими пальцами, когда он грязью зарастал, а я не хотел мыться; но той же самой рукой брала она меня с полу, поднимала с земли, сажала на колени, ласкала, стоило мне расплакаться. А я, верно, тяжелехонек был, коли уж она приговаривала:
— Ох, деточка моя, хватит, слезай, нелегок ты уже, не маленький ведь. — Но сама всегда «деточкой» называла.
Когда же она била меня за очередную проказу, я не убегал, как некоторые старшие и более проказливые мальчишки, а после озлобленной перебранки и горьких слез утыкался лицом в матушкин передник. И так это хорошо было, что она быстро успокаивалась и говорила:
— Ну, ладно, деточка моя, скажи только, не будешь больше проказничать? И не проказничай, тогда мама всегда тебя будет любить.
Матушка моя, как я сказал, была еще для меня источником власти и силы, воплощением ума и справедливости. Она раздавала хлеб, а если я очень просил, мазала его жиром. Она замешивала хлеб и пекла, она стирала и готовила, она носила воду, по два кувшина зараз, ходила в лавку или на базар за покупками, она всегда знала, где хранятся эти загадочные деньги, если они водились, и она же, встав на стульчик, доставала спрятанный под навесом ключ. Правда, захаживали к нам и другие женщины — и смешливые молодухи в светлых платьях, и пожилые тоже, в неизменных синих передниках и черных платках, но тогда я еще особого различия в них не замечал. Одна была широкая, как печь, а другая тощая, сгорбленная, нос крючком, и рот провалившийся и в морщинах. И вот моя всемогущая матушка была для этих пожилых женщин невестушка, молодка, и обращались они к ней: «Послушай, дочка», «Эржи», «душенька», «голубушка». Из старух нравилась мне только бабушка, остальных я не любил. Молодых привечал больше, потому что и они меня любили. Только не мог выносить их вечные тисканья и лизанья, потому что чувствовал себя уже большим — пусть себе целуют маленькую Бёжике, которая, сидя в колыбели, или плачет, или сосет палец.
Над матерью признавал я только власть отца. Потому что видел, что тот большой мешок с мукой или пшеницей, который матушка не могла с места сдвинуть, чтобы освободить проход кошке за мышью, проевшей мешок, и струилась теперь на землю дорогая золотая пшеница или мелко молотая белая мука, — тот мешок отец одним рывком отодвинул в сторону. Видел и то, как кривой пень акации, с которым матушка никак не могла справиться, хоть и набила себе топорищем кровавые мозоли, разлетелся под колуном отца на мелкие кусочки. Видел, что мой отец такой сильный, что запросто поднимает матушку в воздух, как матушка меня. Матушка тогда смеялась и кричала:
— Отпусти же, сумасшедший! — и отталкивала его от себя. — Нет у меня времени с тобою баловаться!
Однажды зимой матушка моя стояла перед печкой в сенях и топила — то ли холодно было, то ли варить что-то собралась. Огонь из печки зарницей освещал ее лицо, и любо было смотреть, как в черных глазах ее на пламенно-золотистом лице вспыхивали жаровые угольки. В такие минуты отец — если бывал дома — подходил к ней и ласково гладил ее или обнимал. Я начинал немножко ревновать, зарывался с другой стороны в ее юбку, и была эта юбка огненно теплой от печного пламени.
— Ну, будет вам, ступайте, а то не ровен час съедите, — говорила матушка и ворошила огонь, или переворачивала пирог или гренки, или мешала тушившуюся капусту, потому что часто готовила завтрак на плите в сенях, чтобы поменьше расходовать дров на котел и печь в доме — топлива у нас всегда не хватало.
Еще и тогда любил обнимать ее мой отец, когда она замешивала хлеб, стирала над корытом или месила тесто на перевернутой крышке стола. Как ни удивлялся я силе отца, но все же всемогущей считал матушку, ведь она и отца кормила, и отец ее тоже любил.
* * *
Так вот и жили мы с матушкой, когда произошел случай, из-за которого я и рассказываю все это. Весна уже смотрела на лето, все ходили босиком — не только я, но и матушка тоже, — сняли обувку и старухи, чтобы не снашивалась. И тут-то однажды матушка моя с сияющим от радости лицом принялась целовать всего меня и лепечущую в колыбельке Бёжике.
— Отец твой едет, деточка, в субботу будет дома, вот тут написал. — И показала мне письмо, а я-то грамоты не знал и удивлялся, как это можно понять по такой маленькой бумажке, что отец домой едет.
Но письмо письмом, а отца надо было чем-то встретить.
— Хлебца испечем, сынок, — сказала матушка, — чтобы ему было что взять с собой, если на той неделе снова в путь соберется. А коли уж топить, еще чего-нибудь испечем. Что напечем, малыш? Калачей, пирожков?
— Пиросков, мамуся, — сказал я, — и пышечек, и лепешек, и ковризек, потому сто я это юбью…
— Есть у меня немножко мака, напечем-ка пирожков, и в лавку идти не надо… — приговаривала матушка и на меня — никакого внимания. — Все одно, заранее топить надо, уж три недели, как не было огня в печке; если не прокалится, хлеб не взойдет, — продолжала она разговаривать сама с собою, потому
