Королева Брунгильда - Брюно Дюмезиль

Принять решение об отказе от некоторых сторожевых постов было тем проще, что набирать легионеров становилось нелегко. В империи, менее населенной, чем прежде, насчитывалось меньше граждан, пригодных для мобилизации; к тому же схватки между соперничающими кликами в непрестанных гражданских войнах поглощали значительное число солдат. Тем не менее демилитаризация лимеса была рискованным шагом, поскольку не столь хорошо охраняемые границы делались более проницаемыми. И действительно северная оборонительная линия империи несколько раз была прорвана. Худший эпизод случился в 276 г., когда варвары опрокинули слабые гарнизоны, оставленные в Германии, и углубились на территорию Галлии до самых Пиренеев. В то же время другие племена перешли Дунай и добрались до Афин, разорив их{26}.

Некоторые энергичные императоры конца III в. постарались оттеснить захватчиков — которые, впрочем, пришли не затем, чтобы поселиться, а затем, чтобы пограбить, — а потом попытались кое-как заткнуть бреши в лимесе. Империя вновь обрела территориальную целостность, но не сумела остановить финансовый и демографический кризис. Властители Рима начали задаваться вопросом: не может ли настоящее спасение империи от бедствий прийти извне, то есть со стороны этих диких, но как будто плодовитых народов, живущих за Рейном и Дунаем?

ПОЯВЛЕНИЕ ВАРВАРОВ

Среди этих беспокойных варваров III в. были и предки Брунгильды. Они жили в регионе Черного моря, и римляне, домоседы, долго называли их древним словом «скифы», используемым для обозначения всех степных народов, проживающих по ту сторону лимеса. К 270 г. эти народы предпочитали называть «готами»{27}, что позволило императору Клавдию II взять себе титул «Готский» за то, что отбросил их.

Новые пришельцы, очень плохо известные

Обычно римляне не пытались слишком близко знакомиться с соседями. Унаследовав априорные культурные подходы классической Греции, они считали «варварами» все народы, не говорившие ни по-латыни, ни по-гречески, а несшие галиматью, где все слова напоминали неразборчивое «вар-вар». С точки зрения обитателей богатого средиземноморского бассейна эти злополучные люди жили на территории неясных очертаний, в «Барбарикуме», диком мире, якобы заполненном болотами и первобытными лесами. Некоторые оригинальные умы, как Тацит в конце I в., предприняли антропологические изыскания, описав их племена, перечислив обычаи и культы и, главное, попытавшись их локализовать географически. Но идентичность разных варварских групп мало трогала римлян. Многие обращали внимание только на их дикость, делавшую их удобной жертвой для императоров-завоевателей. Некоторые философы, напротив, ссылались на предполагаемую чистоту нравов варваров, чтобы противопоставить ее испорченности жителей империи. Короче говоря, для римлян человек, живущий за лимесом, мог быть либо врагом, либо «добрым дикарем», но никто не пытался по-настоящему узнать о нем больше. Что касается самих варваров, они не владели письменностью и поэтому не оставили ни одного текста, который бы объяснил, что может значить слово «гот» и чем он отличается от бургунда.

Это современные историки уже более двух веков без устали ставят вопрос о «национальной идентичности» народов, которые мы называем германскими. Для эрудитов XIX в., живших во времена строительства национальных государств, и особенно для немецких ученых, участвовавших в трудном процессе объединения собственной страны, национальный характер германской идентичности представлялся крайне важным. Поэтому они полагали, что варвары долго бродили по Европе, прежде чем осесть на земле, якобы ими завоеванной. Таким образом получалось, что варварская идентичность была этнической, основанной на общей крови, культуре и языке. Со времен переселения связующим началом для национальной группы якобы служил также непресекающийся царский род.

Достоинство этого подхода заключалось в том, что он упрощал понимание древних источников. Если «готы» упоминаются в III в. в регионе Черного моря, а потом в V в. в Аквитании, можно сделать вывод, что речь идет об одном и том же народе, который просто переместился в пространстве. Оставалось только нарисовать стрелки на карте Европы, чтобы эти движения народов стали наглядными, — получалась карта Великого переселения, которая содержится в наших школьных учебниках и по сей день.

Развивая эту модель, историки XIX в. попытались также определить происхождение этих кочевых народов и пришли к выводу, что все они происходили из Скандинавии. Действительно, древние авторы говорят об этом регионе как об «утробе, порождающей племена»{28}, на удивление плодовитом, но неспособном прокормить всех своих детей. Таким образом, вестготов, франков и лангобардов якобы можно идентифицировать как разные группы скандинавов, которые одна за другой пересекли Балтику. Все эти народы продвигались по Средней Европе, медленно, но неотвратимо, пока не вошли в контакт с Римской империей, которую в конечном счете якобы и разрушили.

Эта «националистическая» модель, сама по себе вполне приемлемая, в 1930-е гг. получила зловещее применение. Под пером нацистских теоретиков этническое единство германских народов быстро превратилось в расовое, и общая кровь завоевателей Римской империи стала аргументом, оправдывающим новые завоевания. Именно в рамках возврата к теории, извращенной подобным образом, историки второй половины XX в., прежде всего историки авторитетной австрийской школы, снова обратились к текстам.

Они впервые заинтересовались численными оценками, которые предлагают древние авторы. Количество варваров неожиданно оказалось маленьким: так, готы, бесспорно крупнейшая группа, насчитывали в момент вступления на римскую землю в лучшем случае несколько сот тысяч человек. Численность других народов редко превышала несколько десятков тысяч. Этот вывод вносит новый оттенок в представления о демографическом динамизме скандинавов и даже, не столь явно, ставит под сомнение способность этой горстки людей сокрушить империю с более чем сорокамиллионным населением.

В то же время выяснилось, что представление о «биологическом» единстве варварских народов не выдерживает критики. Например, оказалось, что в последние годы VI в. в число лангобардов входили саксы, гепиды, свевы, остготы, а также значительное число римских дезертиров; и однако два поколения спустя потомки их всех называли себя «лангобардами». Получается, что идентичность варварских народов была не биологической, а культурной.

Чтобы разобраться в процессе аккреции, позволяющем довольно разношерстным группам превратиться в сформированный народ, австрийская историческая школа{29} разработала модель «этногенеза». Ее основная гипотеза состоит в том, что в первоначальном переселении варварских народов участвовало лишь ограниченное число лиц, самое большее несколько тысяч. Этот маленький клан перевозил с собой идентифицирующее название («франки», «лангобарды», «готы»…), а также «ядро традиций», служащее опорой для этой идентичности. Это «ядро традиций» могло включать рассказ о происхождении, религию, язык, обычаи, властные ритуалы и, возможно, привилегированный род, из состава которого выбирали вождей. На каждом этапе переселения к этой центральной группе присоединялись внешние. Новые пришельцы на время принимали название и идентифицирующие знаки носителей «ядра традиций», прежде чем слиться в единый народ или вновь обрести независимость.

Но если с конца V в. есть немало подтверждений модели этногенеза, то для предыдущей эпохи, то есть для веков, когда германские народы находились за пределами империи и должны были бродить по Европе, результаты современных исследований ставят под вопрос допустимость этой гипотезы.

Прежде всего, существование «ядра традиций» предполагает, что все представители одного и того же народа, каким бы ни было реальное происхождение этих индивидов, имели одну и ту же материальную культуру, то есть обладали более или менее идентичными одеждами, оружием и украшениями, позволяющими им опознавать друг друга. А ведь содержимое захоронений вызывает у археологов все больше вопросов. Так, франциски находят на территориях, где, как предполагается, никогда не жил ни один франк. И напротив, следы дунайского влияния обнаруживают у народов, никогда не ступавших на равнину Добруджи. На многие объекты и мотивы, которые считали «идентифицирующими», как будто скорее повлияла мода: материальные культуры распространялись среди германских племен вовсе не обязательно в связи с перемещениями людей. Было ли, в таком случае, великое переселение?