В мышеловке - Дик Фрэнсис

- Дон, ты должен бороться, - убеждал его я. - Единственный способ справиться с создавшимся положением - это быть твердым, рассудительным, точным и решительным. То есть самим собой.

- Надо бы поехать тебе. - Он чуть улыбнулся. - У меня нет сил. И какое это имеет значение? - За улыбкой пряталось безмерное горе, так из-под треснувшей кромки льда проступает глубокая темная вода. - Без Реджины… какой смысл зарабатывать деньги.

- Мы не говорим о зарабатывании денег, мы говорим о подозрении, которое упало на тебя. Если ты не будешь защищаться, они подумают, что ты не можешь защититься.

- Я слишком устал. Мне все равно. Пусть думают что хотят.

- Дон, - настаивал я, - они будут думать то, что ты позволишь им думать.

- Мне все равно, - вяло промямлил он.

В этом вся беда. Ему и правда было все равно.

Он уехал на весь день. Я провел время за мольбертом.

Но рисовал не печальный пейзаж. Солярий выглядел еще более серым и холодным, чем вчера. И мне надоело предаваться меланхолии. Я оставил незаконченный пейзаж на столе, а сам перебрался туда, где теплее. Наверно, свет в кухне был не совсем хорош для живописи, но только здесь чувствовался пульс жизни.

Я рисовал Реджину возле плиты с деревянной ложкой в одной руке и бутылкой вина в другой. Рисовал ее в тот момент, когда она в улыбке откинула голову назад. Рисовал улыбку, сияющие глаза, простодушные и, несомненно, счастливые. Я рисовал кухню, то, что видел перед глазами, и рисовал Реджину такой, какой она стояла перед моим внутренним взором. Я так ясно ее видел, что несколько раз отрывал взгляд от мольберта и собирался что-то ей сказать, но с разочарованием обнаруживал, что в комнате никого нет.

Удивительное чувство реальности и нереальности происходившего создавало какую-то тревожную сумятицу в голове.

Я редко работал больше четырех часов подряд, во-первых, потому, что уставали руки, и, во-вторых, потому, что от сосредоточенности на работе я испытывал страшный голод и замерзал. Поэтому во время ленча я порылся на полках и нашел банку консервированной говядины, которую и съел с маринованными огурцами, оказавшимися в кладовке. Потом решил пойти погулять и, чтобы избежать дежуривших у ворот репортеров, прошел через сад, прячась за стволами яблонь, и перелез через забор.

После напряженной работы у мольберта меня, как всегда, просто распирала физическая энергия, и я бесцельно обошел раскиданные по холмам дома деревни, размышляя о картине и о том, что еще предстоит в ней доделать. На фалды занавесок, пожалуй, надо больше ярко-коричневого, а на кастрюлю положу красноватые тени, воротник кремовой блузки Реджины требует желтой охры и, может быть, чуть-чуть зеленого. И с плитой надо внимательнее поработать. В мыслях я нарушал свое правило - сначала сделать всю картину, а потом шаг за шагом прописывать детали.

Сейчас передо мной ясно стояло законченное лицо Реджины, осталось придать блеск губам и высветлить линию нижних век, но, пока краски не высохнут, этого сделать нельзя. Я боялся, что перестану так ясно ее видеть, если буду работать слишком долго, но сейчас в картине еще не уравновешены детали, и надо быть очень внимательным, чтобы нарисовать кухню в том же ключе и чтобы вся вещь выглядела гармоничной и естественной. Она должна оставлять впечатление, что по-другому ее нарисовать нельзя.

Дул холодный, пронизывающий ветер, по небу неслись зловещие темные тучи, я засунул руки поглубже в карманы куртки и перелез через забор с первыми каплями дождя.

Дневной сеанс продолжался недолго, потому что стемнело, и я дошел почти до отчаяния - никак не удавалось правильно смешать краски для кухонной утвари на верхних полках. Даже после долгих лет практики то, что казалось правильным на палитре, выглядело совершенно фальшиво на холсте. После трех неудачных попыток я решил отложить работу на завтра.

Когда Дональд вернулся, я мыл кисти и услышал, как остановилась машина, как хлопнули двери, и потом, к моему удивлению, раздался звонок в парадную дверь. У Дональда были с собой ключи.

На пороге стоял полицейский в форме и поддерживал под локоть Дональда. За ними - ряд жадно наблюдающих лиц. Кузен, который и раньше был бледным, теперь казался абсолютно обескровленным, с безжизненными глазами, из которых смотрела смерть.

- Дон! - воскликнул я. Без сомнения, у меня на лице отразился тот ужас, который я испытывал.

Он ничего не ответил. Полицейский наклонился вперед и произнес:

- Мы приехали, сэр. - И он буквально переложил Дональда из своих рук в мои. У меня возникло ощущение, что это движение полицейского не только практическое, но и символическое. Потому что, передав мне кузена, он моментально повернулся, прошагал к машине и уехал.

Я помог Дону войти и закрыл дверь. Никогда и никого я не видел в таком пугающе подавленном состоянии.

- Я спросил, - начал он, - о похоронах.

Лицо окаменело, голос прерывался, будто его душили.

- Они сказали… - Он замолчал, жадно хватая воздух, потом попытался еще раз: - Они сказали… никаких похорон.

- Дональд!

- Они сказали… ее нельзя хоронить, пока не закончено следствие. Они сказали… следствие может длиться месяцы. Они сказали… что будут держать ее… в холодильнике…

Я испуганно глядел на него.

- Они сказали… - Он покачнулся. - Они сказали, тело убитого принадлежит государству.

Я не удержал его. Он сполз к моим ногам в глубоком обмороке.

Глава 3

Два дня Дональд пролежал в постели, и я своими глазами увидел, что такое прострация.

Нравилось это ему или нет, но теперь Дона пичкали успокоительными. Доктор приезжал утром и вечером, делал уколы и оставлял таблетки. Хотя я был скверной сиделкой и никудышным поваром, врач поручил мне ухаживать за Доном. Никого больше он бы не вынес.

- Только Чарльз, - сказал Дональд врачу. - Он не охает. Больше я никого не хочу.

Когда он бодрствовал, я почти все время сидел возле него и читал по лицу, как он борется со снотворными таблетками и как мучается, когда сознание просыпается и возвращается тот кошмар, в котором он живет. Дональд на глазах терял вес, мышцы на щеках ослабли, и кожа обвисла, контуры лица изменились, и это ярче слов говорило о тяжелой болезни. Серые тени под глазами стали угольно-черными и не проходили ни утром, ни вечером. Руки и ноги напоминали плети, бессильно болтавшиеся вдоль тела.

Я кормил нас обоих консервированным мясом и морожеными овощами из пакетов. Читал инструкции, как их сварить, и делал, как рекомендовали. Дональд каждый раз благодарил и ел, сколько мог, но вряд ли чувствовал вкус.

Когда Дональд спал, я рисовал. Обе картины. Печальный пейзаж не был больше печальным, а просто октябрьским. В поле за садом стояли три лошади, и одна из них щипала траву. Живописью такого рода я зарабатывал на жизнь. Вероятно, вполне удовлетворительная работа, а в рисовании лошадей меня вообще считали мастером. Такие пейзажи хорошо продавались, и в обычных обстоятельствах мой производственный цикл длился десять дней, и я выпускал товар, в котором только техника и ни капли души.

Портрет Реджины был лучшей работой, какую я сделал за последние месяцы. Она смеялась на холсте, веселая и счастливая - живая, или, по крайней мере, мне так казалось. Часто картины меняются, пока художник работает над ними, и в моем сознании день ото дня видение холста менялось. Кухня отходила на задний план, становилась темнее и не такой четкой, а центром теперь была яркая, сияющая Реджина. По-прежнему можно было догадаться, что она занята готовкой, но главной стала девушка, а не то, чем она занимается. В конце концов я решил нарисовать кухню только как впечатление, а девушка, которой уже не было, стала живой реальностью.

Если я не рисовал, то прятал картину в чемодан, потому что не хотел, чтобы Дональд неожиданно увидел лицо Реджины.

В среду вечером он спустился в кухню в домашнем халате, шатаясь от слабости, но пытаясь улыбаться и делать вид, будто пришел в себя. Он сел, выпил виски, наконец купленное в тот день, и стал наблюдать, как я мою кисти и чищу палитру.

- Ты всегда такой аккуратный, - заметил он.

- Краски штука очень дорогая.

Дрожащей от слабости рукой он показал на пейзаж с лошадьми, сохший на мольберте:

- Сколько стоит сделать такую картину?

- Исходные материалы около десяти фунтов. Отопление, свет, налоги, плата за квартиру, еда, виски, общая нагрузка на нервную систему - вот примерно та сумма, которую я мог бы заработать за неделю, если бы попрощался с живописью и вернулся к прежней профессии - продавать дома.

- Совсем немало, - серьезно сказал Дон.

- Я не жалею, - улыбнулся я.

- Да, я вижу.

Я вымыл кисти мылом, потом в теплой проточной воде из-под крана, стряхнул воду и поставил в кувшин сушиться. Хорошие кисти так же дороги, как и краски.

- После того как перерыли все бухгалтерские документы в офисе, - неожиданно заговорил Дональд, - они повезли меня в полицейский участок и пытались доказать, что на самом деле я убил ее сам.