Железо, ржавое железо - Энтони Бёрджес

На следующий день у старика вдруг проснулся невероятный аппетит. Он сказал сыну, что перед смертью хочет поесть бараньей ноги по-валлийски с соусом из бренди и портвейна, и велел подать с полной сервировкой, как в благородных домах.

– Забавные вещи вспоминаются иногда, сынок, – добавил он. – На чердаке пылится эта, как ее, энцикла… забыл, как дальше, от деда осталась. Он купил ее у разносчика на Кингз-кросс в Сиднее, может, теперь это уже ценность. В статье про Уэльс там сказано, что баранина по-валлийски – деликатес. Это слово я навсегда запомнил, хотя и не знаю, верно ли его произношу. Так вот, желаю вкусить деликатесу, прежде чем отправлюсь в лоно Авраамово – невеселое, если вдуматься, путешествие…

Дэвид не позволял себе часто размышлять о своем беспредельном везении – конец ему могла положить немецкая пуля. Он решился идти на войну и дать шанс смерти отыграться. Но всему свой черед, сначала надо похоронить отца на их семейном участке в Бедуэлти. Он приготовил баранью ногу по-валлийски с брюквой, луком и морковью, за пять минут до готовности добавил в блюдо рюмку портвейна, а за минуту – влил рюмку трехзвездочного «Мартеля». Обычный субботний обед в шахтерской семье, где шесть или семь сыновей вкалывают на шахте и, значит, водится лишняя денежка. Бедный старик вспомнил про лоно Авраамово, да-да, все из той же Библии. Пока Дэвид готовил обед, прибыла родня из Тредигара: тетя Герти с мужем Джеком Пробертом, Айрис с мужем Оуэном Дэвисом, которого на сталелитейне, где он работал, прозвали Красавчиком за его уродливую физиономию. Все они жили на Чефрер-стрит в доме с тюлевыми занавесками.

Надеются получить свою долю, думал Дэвид, сидя с ними в гостиной и читая плохо скрываемую жадность в их темных глазах. Они взглянули на исхудавшего спящего Элиса Уина и теперь, удовлетворенные, ждали, когда Людмила – что за смешное ненашенское имечко – принесет им чай с валлийскими пирожными. Чай она подала на варварский англосаксонский манер, присовокупив блюдо с тяжелым лакомством, которое русские без иронии называют «зефиром». Зелеными балтийскими глазами Людмила с любопытством разглядывала загадочных иностранцев.

– Смешно она по-английски говорит, – отметила, в свою очередь, тетушка Герти.

– В нашей семье никогда чужаков не бывало, не считая твоей матушки – она ведь из Северного Уэльса. Эти пирожные уж больно жесткие, Джеку не по зубам, ему помягче надо. Работы навалом – война, но какой из Джека теперь работник.

– А что с ним? – спросил племянник.

– Сосуды.

– Посуда? Разве есть такая болезнь? – спросила Людмила. Муж объяснил ей, в чем дело.

Тетушка Герти, всхлипнув, стала перечислять свои недуги. Получалось, что ей, а не брату, пора уснуть вечным сном. И миссис Эванс все твердит, что у нее спина больная, и доктор Кронин, шотландец, велит принимать розовые пилюли, а у нее дома только белые.

– У нас по части выпечки Айрис искусница. – Тетя Герти с подчеркнутой деликатностью отодвинула остатки зефира. – Доктор Кронин, когда уходил, увидел ее тартинки и спрашивает, кто их приготовил. Дочка моя, говорю. Выглядят замечательно, говорит доктор. Вы попробуйте их, доктор, говорю. Нет-нет, я сейчас спешу, но вот что я вам скажу, миссис: в нашем доме я таких никогда не видел.

Она усмехнулась, довольная, как сытая кошка.

Дэвиду все это страшно надоело. Чертово племя, проклятый Уэльс, кучка придурков, живут, как кроты. Послышался слабый голос отца. Тетушка Герти невольно просияла: никак, братец кончается.

– Гони-ка ты их к чертовой матери! Ишь, слетелись, стервятники. Я еще жив. Гони их и неси мне обед, сынок. Я чертовски голоден.

Итак, родственников, несмотря на ливень, спровадили на станцию ждать поезда в Блэквуд, а Людмила принесла Элису Уину обед на подносе, украшенном банкой с живыми гвоздиками. Умирающий ел с аппетитом.

– Недоперчил ты, парень, – сказал он сыну.

– Да ты от перца снова кашлять станешь, папа.

– И то верно, гляди, накаркал.

И словно что-то треснуло у него внутри.

Когда кашель прекратился, Элис Уин дышал из последних сил. Сын сидел у его изголовья всю ночь и слышал, как пели возвращавшиеся со смены шахтеры:

Хлеб у Эвана,Чай у Томаса,Пиво у Колльерс Армса…

Старик на минуту очнулся от удушливого забытья, почмокал губами, уверенно произнес:

– Хорошо бы сейчас пропустить кружечку, – и умер. Сиделка пришла в полвосьмого утра, закрыла ему глаза, накрыла простыней и ушла в местную богадельню на Кэрдид-авеню присматривать за миссис Кадвалладер.

Дэвид Джонс видел гибель многих людей, но со смертью в собственном доме столкнулся впервые. Она была грязна и безобразна, эта домашняя смерть, и ничуть не напоминала ангельское успение маленькой Евы в фильме «Хижина дяди Тома», который он смотрел в Нью-Йорке. Кишечник и мочевой пузырь покойного напоследок опорожнились, простыни и матрас пришлось сжечь на заднем дворе. Тело, по-скотски извергнувшее нечистоты, теперь само превращалось в гниль – его отвергла душа. Значит, правы священники: существует она все-таки. Этот пригодный лишь для гроба кусок плоти не мог быть его отцом. Теперь он – свободная душа, и кто знает, чем занят там, где нет ни пива, ни баранины по-валлийски. Легионы душ в это же самое время покидали тела на полях Франции, и, возможно, он сам, живущий пока на земле сын и наследник, скоро последует за ними. Лучше там, думал Дэвид, чем в постели, изгаженной телом, которое бросила душа. Смерть на море тоже чище, но, уходя в землю, человек удобряет почву своим прахом, а в море труп идет на корм рыбам – за последние годы они здорово отъелись. Дух и прах – извечное противопоставление.

– Ну что ж, детка, – сказал он Людмиле наутро после похорон, – завтра я еду в Ньюпорт записываться в армию. Ты тут не пропадешь. Одной, конечно, нелегко, но соседей хватает, помогут. Будешь получать солдатскую пенсию, и доллары есть на счете, если в фунтах, тысячи четыре. – Он не упомянул про самородок и золотые монеты, которые сдал на хранение в банк. У каждого мужчины должна быть заначка. – Не вечно же воевать, да и отпуск нашему брату дают.

– Я в Петербург поеду.

– Господь с тобой. – Дэвид не на шутку расстроился. – Да ты спятила! Там тоже война, немцы лютуют, я с ума сойду. Сиди дома, поддерживай огонь в очаге.

– Сейчас тепло. Топить не надо.

– Ну, это просто так говорится. Лучше оставайся и учи английский, а то соседи смеются.

– Они сами не англичане.

– Будет тебе. – Он вздохнул. – Дался тебе этот Петербург!

Он посмотрел на жену, на холодный камин, затхлую гостиную, которой пользовались только на Рождество да на похороны, на запущенный сад за окном. Она еще девчонка, жена-подросток. Любит ли он ее? Что вообще означает любовь? Он понимал, что Людмила затащила его в постель, потому что ей нужен был мужчина в доме и в деле. Любит ли она его? Американский ресторан давно продан… Впрочем, зачем в этом копаться? Они муж и жена – едина плоть, хотя и две души (умирать все равно в одиночку, теперь-то он это знал), в будущем, возможно, мать и отец общих детей. Правда, механизм деторождения, подобно пресловутому паровозу Кроше-Бейли из валлийской частушки, никак не хотел запускаться.

– У тебя ж в Петербурге никого нет, детка.

– Есть тетя Аня и дядя Борис, он сейчас в тюрьме. Приходили же письма, помнишь?

– Господи, ну и семейка! Про тюрьму ты мне не рассказывала.

– Говорят, он призывал убить царя, над ним смеялись, но все-таки посадили.

– Погоди. – Он глубоко вздохнул. – Не все сразу. Что у нас, времени не будет? Куда он денется, твой Петербург?

Она покачала своей очаровательной головкой, волосы в утреннем хмуром свете сияли, как самородок, извлеченный из тайника. Другое покинувшее чердак сокровище – энциклопедия Келли – стояла теперь в книжном шкафу, все двенадцать томов. Сидела бы учила по ней английский. Есть еще Библия, над которой он когда-то непотребствовал, но она едва ли подойдет для занятий – язык устарел. А Людмила опять головой качает – я, мол, знаю, что делаю.

Он поехал поездом в Ньюпорт и записался в Гвентский королевский полк. Попасть на войну оказалось трудней, чем он думал; вроде как он делает одолжение королю и отечеству, а на поверку все выглядело наоборот. Профессия? Да нету, в сущности, профессии, так, ничего определенного, зарабатываю чем придется. Могла, правда, выдать наколка на левой руке – якорь и корона, моряцкий прищур да въевшийся в кожу морской загар, но на это никто не обратил внимания. Родственники? Жена, Людмила Джонс, урожденная Лихутина, да, русская. Это их не слишком обрадовало, хотя русские в это время доблестно громили немцев в Галиции. Его не вызывали на сбор в Чепстоу до конца августа, но настал день, когда номер 73 386 категории A1 – первосортное пушечное мясо без определенных занятий – пополнил ряды пехотинцев вместе с другими Джонсами, Уильямсами, Морганами и одиноко затесавшимся Причардом. Во избежание путаницы пришлось пристегнуть к фамилии последние цифры номера – Джонс 86-й. В его призыве оказался парень по фамилии Кадвалладер, и, вместо того чтобы радоваться разнообразию, ротный старшина, англичанин из Кэдбери, спросил: это что еще за прозвище?