Смута - Владислав Бахревский

– Но ведь и дочь вашей милости не в шатре моем. А как бы она порадовалась вашей и нашей радости.

– Марина чрезмерно горда, это верно, – поклонился пан Мнишек. – Она ожидает, что ваше величество посетит ее в изодранном военном шатре и за руку отведет в свой царский шатер.

– Что ж, вы правы. Мы завтра с их милостью паном Олесницким приедем к нашей нежной супруге.

– Я лечу на крыльях сообщить ее величеству о ее счастье! – воскликнул воевода, чувствуя жуткую пустоту в животе: уж лучше, кажется, дикую лошадь смирять, чем родную дочь: «В меня!»

И знал, что лжет. В мать, в мать уродилась – дикая королева. Но ведь королева!

Государь Василий Иванович в тот день хорошо сидел на троне. На лице строгость, покой, ибо если у царя глаза не бегают, не бегают они и у подданных.

– На завтра назначено съехаться нашим боярам с самыми сановитыми польскими людьми, – объявил Василий Иванович Думе. – Мы статьи договора с польскими послами исполнили, отпустили Марину, старых и молодых Мнишков и прочих вельмож. Поляки ни одного из многих обещаний не сдержали, и нашему посольству следует стыдить ясновельможных панов за их ложь и клятвоотступничество. Но не обидно стыдить. Со стороны поляков на съезде из четырех человек трое отпущенников: Адам да Константин Вишневецкие и Юрий Мнишек. Дела, однако, вершит в Тушине князь Роман Рожинский. Вот его-то и надо обласкать и умилостивить всячески.

Бояре, окольничие, думные, учуяв службу, которая будет занесена в разрядные книги, взбодрились и глядели на царя, как собаки на хозяина, и в то же время озирались, прикидывая, за кого поддакнуть, кого криками оттолкнуть, оттеснить. Но Шуйский, почуяв настроение, сказал непривычно твердо:

– Чтобы не было промеж нас долгих споров, я посылаю говорить с поляками людей молодых, потому что князю Рожинскому едва за тридцать. Седины к сединам, молодость к молодости. На переговоры выедут за город боярин князь Андрей Васильевич Голицын, стольник Василий Иванович Бутурлин да стольник Семен Васильевич Прозоровский.

Дьяки принялись составлять и читать посольский наказ, но тут, смешав дела, появился гонец из Пскова. Народ восстал против воеводы Петра Никитича Шереметева да дьяка Ивана Тарасьевича Грамотина, открыл ворота тушинцу Федьке Плещееву. Целовали крест Вору Самозванцу Ивангород, Орешек. Произошла смута в Великом Новгороде…

Шуйский слушал, обратя к гонцу ухо, покряхтывал… Смотрела на него Дума стоглазо, но ни испуга, ни большого смущения не высмотрела.

– Как отпали города в страхе перед разбойниками, так и припадут обратно. Намаются от разбоев, пожелают тишины и правды пуще прежнего. – Шуйский сказал это тихо, но с верой.

Покончили с худым делом, покончили с наказом посольству, обратились к делам душевным. Из Новоспасского монастыря два старца принесли список с древней Писидийской чудотворной иконы Божией Матери.

Богоматерь на иконе была в царском венце, держа на левой руке младенца Иисуса Христа и благословляя правой.

– Сия благословляющая рука Пренепорочной есть рука, источающая миро, – сказал старец, поднося икону государю.

Шуйский покинул трон, приложился к левой руке Богородицы.

– Расскажите нам, святые отцы, об иконе. Мы так редко поминаем Господа Иисуса Христа в сей Думе, что и Он забыл нас. – Государь взял из рук инока образ и сел на свое царское место, держа икону в руках.

Иноки переглянулись, и рассказ начал более молодой из них, стоявший поодаль:

– Икона сия прославилась чудесами во граде Созополе. Великий подвижник святой Феодор Сипеот в шестисотом году по дороге из Царьграда остановился в Созополе, чтобы поклониться чудотворному образу.

В палате сделался шум, и государь обратился к монаху:

– Подойди к нашему трону, отсюда всем будет слышно.

Инок, робея, прошел на указанное место и, перекрестясь, продолжил:

– Преподобный Феодор, придя в храм Пресвятой Богородицы, открыл свои руки наподобие креста и очи свои возвел на образ Благодатной. В тот же миг из руки Пренепорочной Девы исторгся елей и оросил очи угодника. О чуде поведал ученик Феодора Елевсий, удостоенный быть свидетелем чуда мироточения от Писидийской иконы Божией Матери.

– Грешен, – сказал государь, – ничего не знаю о жизни преподобного Феодора Сипеота. Поведайте нам, духовно незрячим, о святых, о лучших временах.

– Эко, государь! – возразил инок, что был уже совсем бел от старости. – Не в те ли самые годы, когда жил Феодор, случилось в Галатии ужасное происшествие. Во время крестного хода все деревянные кресты заколебались и разбились в щепу!

– Господи! – удивился царь. – Вот уж воистину немилосердное знамение.

– Ужас, государь! Ужас! Патриарх Фома призвал тогда святого Феодора и просил истолковать чудо. И Феодор, погоревав, предсказал: быть иконоборческой ереси. Был он в те годы стар, но Господь Бог возлюбил преподобного с младенческих лет. Десятилетним отроком Феодор заболел неизлечимой смертельной болезнью. Его принесли в храм Иоанна Крестителя и положили перед алтарем. И скатились на болящего только две капли росы с лика Спасителя, написанного на сводах храма. И отрок исцелился.

– Патриарх Евтихий, – сказал инок помоложе, – живя в изгнании в городе Амасии, избавил благочестивого мужа Андрогина от несчастья. Его жена рожала мертвых младенцев. Святитель помазал мужа и жену миром, истекающим от Писидийской иконы, и сказал краткую свою молитву: «Во имя Господа нашего Иисуса Христа». И попросил назвать новорожденного Петром. И жив будет. «А если родится девочка?» – спросили Евтихия. А святитель свое: «Нет, пусть назовут Петром, и жив будет». И родился мальчик Петр, а потом и другой мальчик, Иоанн.

– Ах, и нам бы с Марьей Петровной Петра да Ивана! Отнесите икону, святые люди, в царицыну палату, расскажите государыне, чего нам рассказывали. Верю, не оставит нас Матерь Божия. Слуги оставляют – то огорчения, да не беда, беда, коли Господь Бог оставит. У меня давеча повернулся язык, и сказал я, что Господь оставил нас, и вот уж тоска и маета в душе: нелепое слово сказал. Прости меня, Спаситель, прости, Царица Небесная. Во имя Господа нашего Иисуса Христа будем бодры, и да не оставит нас надежда на лучшее.

Иноки с иконой за порог, а на порог новый гонец. И опять с вестью невеселой.

– Великий государь, не прогневайся! К проклятому Вору в Тушино убежал князь Иван Михайлович Катырев-Ростовский.

Все снова воззрились на Шуйского, но тот поднял глаза на икону Спаса и сказал без тени испуга и сомнения:

– Как ржа на болоте поедает белый снег, так поедает Россию измена, но всю не съест. Мы с государыней Марьей Петровной не горюем об изменниках. Измена к измене, честь к чести. Я Катыреву одну измену отпустил и еще отпущу, ибо он ничтожен.

Думный дворянин Матвей Плещеев вернулся из Кремля суетливый, непоседливый, будто ему в Думе зад ошпарило. Присядет и опять скок-скок: то к шубам кинется, то к панцирям.

– Грозцы грозят, а жильцы живут, – твердил Матвей, отпирая впопыхах, дрожащими от нетерпения руками ларец с казной. Как распорядиться богатством? Закопать в горшке? С собой взять?

Выбрал золото, завернул в носовой платок. Пометался, ища, куда схоронить, и сунул в холодный сапог.

– Грозцы грозят, а жильцы живут! – сказал он жене, строгим окриком позвав ее в свою комнату.

Жена прибежала дрожащая, страшно было жить. В Москве царь московский, в тушинских шатрах – шатровый царь. У шатрового шатры, но вся небось Россия, у московского каменные палаты, да и нет ничего, кроме палат.

– Приглядывают за соседом али уж позабыли? – спросил Матвей.

– Смотрят, государь мой!

– А ночью-то смотрят?

– Смотрят, государь мой!

– И ничего?

– Ничего. Тихо у них.

– В дом посылали за всякой мелочью?

– Посылали, государь мой! Сама посылала Василисе Федоровне стерлядок свежих.

– И ничего?

– Ничего, государь мой! Василиса Федоровна отдарила морошкой да солеными груздочками из их лесов.

– Коли грузди солят, стало быть, зиму в Москве собираются зимовать, – решил Плещеев и наконец одарил, удостоил супругу взглядом. – Что скажешь, Дуклида Васильевна?

– А про что сказать, государь мой?

– Про что, про что! Умные люди давно в Тушине.

– На зиму в чисто поле?! – ужаснулась Дуклида Васильевна.

– В поле, да к истинному царю под бок.

– Какой же он истинный… Масальский прибежал от него – Вор, говорит.

– Истиный тот, с кем крепче. – Помрачнел. – Федор Кириллович Плещеев, сродственник, воеводой во Пскове сел. Шуйский пока никого не трогает, но ведь и в нем есть сердце. Рассердится – всем Плещеевым беда.

Дуклида Васильевна вдруг усмехнулась:

– Чего бояться собаки, государь мой, коли хозяин на привязи?

Матвей воззрился на жену, соображая: прикрикнуть на больно смелую или смолчать?

– Ты вот что, – сказал он, совсем вдруг оттаяв, – вели баню затопить и пошли ко мне Настырю. Это он за домом Ивана Федоровича поглядывает?