Шизофрения - Наталия Вико

— Ой, а дверь чего это заперла? — проблеял несчастный.

— Потому что я вас сейчас уничтожать буду, — сообщила Александра, в голосе которой не было злости. Была лишь неотвратимая спокойная решимость терминатора.

— А что случилось? — Иван Фомич сделал брови домиком, поспешно убрал в ящик стола массивную ониксовую пепельницу и вжался в кресло. В его нежно-голубых глазах застыло искреннее удивление.

— …морально, — уточнила Александра, с сожалением провожая взглядом увесистый предмет. — Милейший Иван Фомич, — почти прошипела она. — Я просила, и вы обещали меня лишний раз не отвлекать. Я сбежала из Москвы с ее бессмысленной суетой и телефонными звонками, чтобы ра-бо-тать.

Иван Фомич понимающе кивнул.

— Когда у меня появится желание поучаствовать в коллективных мероприятиях или пообщаться с кем-нибудь, я сама позвоню, или зайду. Но не трезвоньте мне с утра пораньше и не направляйте гонцов! Не зовите туда, куда я не должна, не могу и не хочу ходить. Убедительно вас прошу.

На лице Ивана Фомича отразилась мучительная борьба между понятиями «коллективный долг» и «индивидуальная свобода».

— Ну, что мне, уезжать отсюда? — с горестным выражением лица вздохнула она, вспомнив, что в отношениях с мужчинами слабая женщина сильнее сильной. — Так я уеду. Прямо завтра. Хотя совсем не хочу уезжать.

— Нет! — он подскочил, вскинув руки. — Обещаю, Александра Юрьевна. Мы вас беспокоить не будем. Никто. Никогда. Работайте по индивидуальному плану.

— Спасибо, — кротко проговорила она. — Я буду чрезвычайно признательна, — направилась к двери.

— И мы еще будем гордиться… — он попытался вскарабкаться на любимого конька.

— Иван Фомич… — укоризненно сказала Александра, приостановившись.

— Все-все… Идите-идите… Я понял… — обнадежил он гостью, любовно поглаживая каменную пепельницу, снова выложенную на стол…

… «Не беспокоить!» — надписи на русском, английском и французском языках, сделанные Александрой красным фломастером на белом листе бумаги, должны были вместе с обещанием Ивана Фомича стать охранной грамотой, защищающей входную дверь квартиры.

«Ай, шайтаны! Ай, подлецы! — приговаривал Соловьев, отряхивая испорченную шляпу и провожая взглядом всадников, прихватившим с собой его пальто, сюртук с кошельком и трость. — И что же теперь? — он глянул на багряный солнечный диск, уже разрезанный пополам острой кромкой горизонта. — Обратно до города верст двадцать. В темноте не дойти. Придется здесь заночевать, — он обошел постройку, нашел вход и заглянул внутрь, обнаружив там такой же песок как снаружи — только с мелкими осколками камней и глиняных черепков. — Но хотя бы ветер не так продувает, — решил он, опускаясь на песок и обхватывая себя за плечи. «Ас-сабр гамиль» — «терпение прекрасно», — вдруг вспомнил еще одну запись из своего блокнотика и рассмеялся. В трудную минуту он любил посмеяться над собой. — Что за прелесть такая — оказаться одному, без сопровождающих, посреди египетской пустыни! Кому еще посчастливится испытать подобное?»

— Посчастливится испытать, — проговорил вполголоса, восторгаясь величием русского языка, легко позволившего соединить слова «счастье» и «пытка» применительно к одному человеку и так безупречно точно отразить его нынешнее положение…

…Южная ночь пришла совсем быстро. Соловьев лежал на спине на еще теплом песке, подложив руки под голову, и вглядывался в вытканное бриллиантовой россыпью небо: Млечный Путь, похожий на небесное отражение Нила, три звезды пояса Ориона, Луну, плывущую по звездному небосклону и понимал, что это — не Луна, а небесный маяк, указывающий дорогу обратно исчезнувшему за горизонтом солнцу. И вдруг ощутил, что его беспокойный, издерганный внутренний мир, который и не мир вовсе, а война с самим собой: с желаниями и страстями беспокойного тела, замер в убаюкивающих объятьях пространства, где все гармонично, все — на месте и к месту: небо, звезды, луна, бледные волны дюн, любовно созданные Природой, а он сам — крошечное существо, которое несется вместе с этим пространством в неизведанное будущее. Он лежал, дыша тишиной и ожидая необычного. И если не свою Богиню, то хотя бы — седовласого старца в белых одеждах из верблюжьей шерсти и суфийском колпаке, познавшего уж если не истину, то хотя бы правду о нашей быстротечной жизни и ее смысле. Вопросы «кто я?» и «зачем пришел в этот мир?» снова появились сами собой. Но ответ на эти вопросы он не искал мучительно. Как озарение вдруг осознал: «Я — частица этого мира и Вселенной. Я пришел для того, чтобы быть его частицей и познавать целое. Счастье в познавании, единении и гармонии. Я — микрокосм. Часть мироздания. Не тварь с животными инстинктами, а божественное творение с разумом, душой и духом. И здесь в Египте — колыбели истории — я непременно найду нить, которая через развалины и могилы настоящего непременно свяжет первоначальную жизнь человечества с новой жизнью, которую я ожидаю. Здесь я непременно узнаю, существует ли основавшая новый мир вселенская религия, — могучее дерево, стряхивающее с себя иссохшие и бесплодные ветви под порывами свежего ветра новой философской мысли. Но то, что я знаю точно — утром солнце снова взорвет линию горизонта, знаменуя победу света над тьмой! Но утра надобно еще дождаться», — он поежился и крепче обхватил себя руками, чувствуя, как холод, прокравшийся из пустыни, пробирается под его тонкую рубашку. Сел, обхватив колени руками. Потом встал, сделал несколько приседаний, похлопал себя ладонями по плечам и снова лег, уже на бок, свернувшись калачиком. Все равно знобило. К тому же по щеке проползло какое-то насекомое, а за ним — другое. Он подскочил и принялся отряхиваться. Опустился на колени и стал копать песок, отбрасывая его в стороны. Выкопал углубление и улегся в него. Показалось, что так стало теплее. Он еще надеялся уснуть. Однако уже через несколько минут понял, что даже задремать в таком положении, лежа на холодном колючем песке — невозможно. Снова лег на спину и уставился в звездное небо, раскинувшее над ним переливающийся роскошный шатер.

«Коли все время говорить, что мне тепло, если даже не станет тепло на самом деле, то уж во всяком случае, есть шанс окончательно не окоченеть от холода», — решил он.

— Мне тепло! Мне очень тепло! — сообщил он холодному небу. — Мне тепло, очень тепло, — повторял и повторял он, чувствуя, что и на самом деле озноб куда-то уходит, будто испугавшись его убежденности. А потом снова принялся рассматривать звезды, подрагивающие в вышине.

«Как же так? — думал он, зачарованный их переливчатым светом. — Как же так? Иных звезд уже и нет вовсе, а свет их только доходит до земли? И я сейчас, лежа на этом песке, нахожусь между двумя мирами — тем, что будет, и тем, которого уже нет». В голове его вдруг сами собой стали рождаться слова, потом фразы, постепенно складываясь в связный текст, похожий на молитву:

— Пресвятая, Божественная София, — начал шептать он, — существенный образ красоты и сладость сверхсущего Бога, светлое тело вечности, душа миров и единая царица всех душ, глубиною неизреченною и благодатию первого Сына Твоего и возлюбленного Иисуса Христа молю тебя — снизойди в темницу душевную, наполни мрак наш своим сиянием, огнем любви расплавь оковы духа нашего, даруй нам свет и волю, образом видимым и существенным явись нам, сама воплотись в нас и в мире, восстановляя полноту веков, да откроется глубина пределом и да будет Бог все во всем».

Ему показалось, будто кто-то, наклонившись над ним, прикрыл ему глаза ладонями. «Усни…усни…». Сквозь тревожную полудремоту ощутил нежное благоухание, похожее на запах роз и, раскрыв глаза, увидел, как небо озарилось пурпурным светом, в сиянии которого перед ним предстала его Богиня — Душа мира и Вечная Женственность, побеждающая время и смерть… Ее глаза сияли лазоревым светом… Она протягивала руки и звала его к себе вверх…

«Пришла», — счастливо улыбнулся Соловьев…

…Звезды — хранители душ ушедших в вечность Богов — смотрели сверху на фигурку маленького человека, который спал на песке с безмятежной улыбкой на лице, не зная, как и все смертные, что уготовило ему будущее…

…Солнечное утро радовало молчанием местного телефона. Казалось, и сам телефон спал, наслаждаясь покоем.

— Аллах велик! — запел муэдзин совсем близко. — Просыпайтесь, правоверные! Молитва прекраснее сна! — именно так поняла сегодня Александра протяжные призывы.

«И жизнь — прекраснее сна, — подумала она. — И не тем, какая она будет. А тем, что она просто есть», — блаженно улыбнувшись, перевернулась на другой бок и снова закрыла глаза…

Окончательно проснулась через пару часов, когда солнце заглянуло в окно.