Открытие мира (Весь роман в одной книге) - Василий Смирнов

Не сходя с дороги, Шурка подбирал мохнатые, точно окутанные пухом, волнушки, скользкие серянки и толстокоренные молодые подберезовики, которые росли в мшалых колеях.

От холодно — твердых, мокрых грибов зябли пальцы. Шурка согревал их дыханием, досадуя, что отец торопится, проходит мимо отличных грибков, будто и не видит их.

Но вот и он наклонился, пошарил рукой в траве.

— Экий красавец! — воскликнул он, выковыривая красноголовый подосиновик.

Шурка сунулся посмотреть. Подосиновик был как яичко, с круглой, плотно прилегавшей к серому корню шляпкой. Отец понюхал гриб, как‑то по — особенному крякнул и положил в корзину.

— Такой грибок в уксусе — первая закуска, — сказал он.

— Давай, тятя, поищем тут еще, — попросил Шурка.

Ему очень хотелось положить в Лубянку такого же красноголового красавца.

— Ищи, — разрешил отец.

Он пошел тише, пристально глядя себе под ноги.

У Шурки живо очутилась в Лубянке парочка подосиновиков, совсем крохотных, с беловатыми, еще не успевшими покраснеть головками.

Из вороха старых листьев, валежника и травы поминутно выглядывали губастые сыроежки всех цветов, валуи, удачно прозванные ребятами кулаками, потому что действительно очень походили на крепко сжатые кулачки. Выглядывали и просились в корзинку горькие скрипицы, незавидный отварной гриб, липкие молокопойники, источавшие из корешков, когда их сломишь, белый сок, который тут же, на глазах, становился лиловым. Реже, но все‑таки нет — нет да и радовали глаз ядреные подосиновики. Но белые, эти цари лесные, не попадались, и отец свернул с перелогов в сторону.

Стало доноситься ауканье, далекое, разносимое эхом по всему лесу.

Отец, нахмурясь, прислушался.

— На Водопоях кто‑то белые обирает, — пробормотал он. — Ну, в такую даль мы не пойдем. Поищем поближе… Есть тут у меня недалеко, на Ворониных, одно местечко. Коли не пронюхал Тюкин, грибки нас там поджидают.

Они пересекли болотину с осокой, жидкими чахлыми ольхами и седым, высоким мохом, куда уходила, чмокая водой, нога по колено. На пышных кочках, по ягоднику, висела, словно на тонкой проволоке, незрелая клюква, твердая, как камешки. У каждой Ягодины один бочок, утонувший во мху, как в гнездышке, белел, а другой, повернутый к солнцу, заметно начинал краснеть.

Сразу за болотом пошел сосняк с маслятами и кустами гонобобеля, перезрелого, наполовину осыпавшегося. Шурка не преминул отведать и нашел, что гонобобель слаще малины. Потом началась заросль мелких осин, кусты волчьих ягод, можжухи, сквозь которые Шурка, торопясь за отцом, продирался с трудом и страхом. Казалось, этим сумрачным зарослям не будет конца. И вдруг, словно дверь распахнулась, — они с отцом вошли в редкий, веселый березняк.

Здесь было светло и почти сухо. Просторно гуляло солнце между рябыми березами. Ноги мягко тонули в рыжевато — красном мху и листьях черничника, скользили по елочкам папоротника и гриве белоуса, в котором звонко трещал валежник.

— Вот оно… мое местечко заветное, — тихо проговорил отец, останавливаясь на поляне, в черничнике, и заметно волнуясь. — Не сходя, по сотне белых здесь копал… Чуешь, как белыми пахнет?

— Чую… — ответил шепотом Шурка, хотя он, как ни водил носом, не мог поймать никакого особенного запаха, кроме запаха старого веника и просыхающей теплой земли.

Не двигаясь, вытянув шею и поводя по — тараканьи усами, отец внимательно огляделся.

— А! Да здоровяк какой стоит! — сдавленно воскликнул он, торопливо приседая на корточки. — Э — э, да тут их целая тройка собралась! Пречудесно! — бормотал он, осторожно раздвигая мох.

Шурка бросился к отцу, но под ногой у него хрустнуло. Это был не резкий треск переломленной сухой веточки, а сочный, хотя и легкий хруст чего‑то другого.

— Тятя, я «коровку» раздавил! — признался Шурка.

— Глаза у тебя на затылке? — проворчал отец, ползая на коленях и вороша черничник. — Не подходи ко мне, еще раздавишь! — сердито добавил он, хотя Шурка не трогался с места. — Руками ищи, не ногами… Эх ты мне, грибовик!

Виновато опустился Шурка на колени и, подражая отцу, нисколько на него не обидясь, стал шевелить возле себя мох. И сразу же пальцы его нащупали твердую, скользкую шляпку гриба. Пыхтя и дрожа от радости, он живо подсунул проворную руку и выковырял, с лапками мха и крупинками земли, пузатый, сахарный корень крупного белого. Головка у гриба была золотисто — коричневая, чуть ноздреватая, клейкая, похожая на шляпку масленика, но с исподу молочно — голубоватая, вся состоящая из множества как бы волосинок, точно плотная щеточка из чистого белого волоса. От гриба пахло сырым мохом и еще чем‑то сладковатым и холодным, как березовый сок.

Шурка бережно, чуть касаясь ножом, соскоблил с корня мох и землю, отрезал шляпку. Гриб был очень хорош, без единой червоточинки. Шурка отправил его в Лубянку и продолжал нетерпеливые поиски.

Скоро у него промокли штаны на коленях и обшлага рубашки, но зато в Лубянке лежало целых шесть «коровок», одна лучше другой; потом их стало десять; затем он уже сбился со счета, сколько их там, в корзине, белых грибов.

Обыскав поляну, они молча перешли с отцом на другую и опять принялись ползать по белоусу, мху и черничнику.

Теперь отец не отгонял от себя Шурку, и ему видно было его оживленно — сосредоточенное лицо. Оно выглядело не беззаботно — добрым, знакомым, когда отец что‑нибудь ладил по дому, и не озабоченно — сердитым, каким оно было постоянно, а совсем другим — открытым, подвижным, и на нем отражалось все: и березовый веселый лес, и гуляющие по траве солнечные пятна, и грибы, и многое другое. Вот кошачьи усы отца поползли вверх, лицо сделалось отчаянно — огорченным, потому что он раздавил хорошенького, спрятавшегося под папоротником белого. Но глаза его тут же широко раскрылись, в них заскакали — запрыгали живчики, улыбка тронула губы и пошла шнырять по всем морщинкам: оказывается, под елочкой папоротника хоронился второй, целехонький грибок, малюсенький, воистину беленький, с коротким толстым корешком и плоской шляпкой — ни дать ни взять выпеченная просвирка. Отец посвистывал, он, видать, ни о чем не думал, забыв даже про свой «Трезвон», и наслаждался собиранием грибов.

И Шурка тоже, ни о чем не думая, стал тихонько насвистывать и посапывать от удовольствия, копая «коровок», вороша белоус и черничник, поглядывая на светлые березы, на довольного отца, на треугольный, мелкими зубчиками выстриженный листок какого‑то лесного, ярко распустившегося цветка, попавшегося ему на глаза, на прикорнувшего на этом листке мохнатого червяка, которого ребята между собой звали «поповой собачкой». Он все замечал и ни на чем особенно не останавливал взгляда, кроме грибов.

Совсем близко аукнулись два голоса, мужской и женский, и отец, поднимаясь с колен, сдвинул брови.

— Сюда идут… Оберут наши грибы. — На мгновение лицо его приняло обычное озабоченно — сердитое выражение. — Вот что, Шурок, — сказал он решительно. — Ты походи тут, а я живым манером обегу Воронины с того края… Дойдешь до болотины — поворачивай обратно. Здесь мы с тобой и встретимся. Не заблудишься?

— Нет, — уверенно ответил Шурка. — Беги скорей, тятя, оберут наши грибы. Беги!

— Я из‑под самого носа у них все очищу, — пообещал отец, усмехаясь, азартно дергая себя за ус.

Он торопливо пошел навстречу аукающимся голосам.

Вначале одиночество Шурке понравилось. Он досыта поел черники, пальцы и губы у него посинели. Насвистывая, обошел еще раз поляну, подобрал пропущенные им и отцом грибы и смело повернул к болотине нехоженой стороной.

Березы расступались перед ним, давая дорогу. Все они были одинаковые, прямые и высокие, без сучьев. Лишь макушки берез, доставая до облаков, кудрявились листвой. Вот бы забраться туда — наверное, и село увидишь! Шурка запрокинул голову, уронил картуз. Эх, и расскажет же он Катьке и Яшке про Заполе! То‑то позавидуют они — и грибам и березам… Вот такого мухомора им сроду на Голубинке не увидать.

Он сшиб башмаком огромную, как зонт, кровяную, с белыми бородавками шляпищу поганки и вспомнил, что где растет мухомор, там всегда бывают «коровки». Стрельнул глазами — и не напрасно: гриб — зеленовик, чуть поменьше мухомора, важно сидел под ближней березой. «У такого старого батьки ребят, должно быть, куча кучей», — подумал Шурка и, не трогая зеленовика, стал искать молодые белые.

Попадались подберезовики, сыроежки, опята. Брать их было некуда, почти полная Лубянка давно оттягивала и резала плечо веревочкой. Шурка любовался на грибы, разглядывал их. Ему приметилось, что у подберезовиков, или серых, как их все называли, шляпки были рябоватые, как береста, а в валежнике росли черноголовые, будто прелые листья. И серянки хоронились в белоусе под цвет ему, грязно — белесые, но под кустами ольхи они были сиреневые, под стать деревцу, под которыми росли.