Станислав Ростоцкий. Счастье – это когда тебя понимают - Марианна Альбертовна Ростоцкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я пишу тебе потому, что ты очень виноват перед нами. Я знаю, что те бытовые неустройства, которые вызывают неустройства душевные, можно было бы устранить, если бы ты был пооткровеннее с любящими тебя людьми. Я не говорю тебе о стороне личной. Это твое. И никто никогда в таких вопросах помощником не был, я только о стороне бытовой. Вчера же мы говорили с Левой. И он тоже сказал, что квартирные дела можно устроить. Обсудили мы вариант, при котором ты бы мог иметь однокомнатную квартиру как кабинет для работы. По-моему, это было бы самое лучшее для тебя.
Брось ты в сторону нежелание с кем-то делиться своими заботами – и я тебе ручаюсь, что очень много людей захочет тебе помочь. Причем это же не помощь, а это то, что должно быть, – борьба с несправедливостью и глупостью.
Вот так, Василий, приезжай. Сядем ты, я, Лева, Григорий, и придется тебе потом писать 12 романов в год. И еще одно хочу тебе сказать. О тех словах, которые и повторять-то не хочется. Я очень хорошо знаю, что такое этот бес.
Мне довелось смертельно раненым пролежать в болоте на санях, которые медленно утопали (но все-таки не утопли) больше суток. Было время поразмыслить.
И самое трудное было то, что был один. А те, кто показывался и видел меня, проходили мимо. Но ведь все равно пришел человек, и взял, и вынес. И с тех пор я никогда не теряю надежды и радуюсь каждому дню, сколько бы огорчений он мне ни приносил. И отбуду в другом направлении в свой законный срок.
Вследствие вышеизложенного: слова твои мне противны и тебя недостойны. А что к матери поехал, так это прекрасно, отдохни немного душой и запрягайся, а мы подтянем, если брыкаться не будешь. Обнимаю тебя. Любящий тебя, С. Ростоцкий.
Передай привет матери от человека, с ней незнакомого, но глубоко уважающего.
«Доживем до понедельника»
Какие идеи мы вкладывали в фильм? Нельзя воспитывать молодое поколение с помощью лжи – вы тогда не получите полноценных граждан. Нельзя стандартизировать общество, словно люди – это построенные по типовому проекту дома: недаром фильм начинается с показа домов-коробок. У каждого человека свои склонности, своя судьба, и к личности надо подходить индивидуально. Протест против всей системы нашего образования через протест против извращения и нивелирования истории и опошление литературы. Выводя в картине образ Светланы Михайловны (Нина Меньшикова), который в оригинале сценария был бледным и схематичным, придав личности моменты – влюбленности в Мельникова (Вячеслав Тихонов), сделав эту женщину несчастной, поскольку она всю жизнь отдала школе, за стенами которой у нее ничего нет, мы показали и трагедию учительства. Но школа – осколок общества, в ней отражаются многие его пороки; отсюда – протест против тогдашнего образа жизни, против системы. В школе все видно, все недостатки общества.
Картина вышла на экраны чудом. Директор нашей студии Г. И. Бритиков, фронтовик, смелый человек, мой большой друг, умевший отлично читать сценарии, позвав меня однажды к себе, сказал: «Прошу тебя, поставь-ка этот сценарий». Мы сразу отправили его в министерство.
Обязательно надо было получить разрешение на производство. Через месяц, не получив ответа, Г. И. Бритиков разрешил мне начинать съемки. Вместе с Г. Полонским мы углубили сценарий, и я снял картину за 3,5 месяца – в рекордно короткий срок, никому ничего не показывая. И это спасло ее. Потому что запрет снимать пришел, когда мы уже отправили копии фильма в министерство. Министром кинематографии тогда был А. В. Романов, а начальником управления – кинорежиссер Ю. П. Егоров. При встрече он показал мне «на большой» и сказал: «Ты сделал грандиозную картину – это я тебе говорю как режиссер, а как начальник управления скажу: выпустить ее на экран невозможно». Я понял, что такого мнения придерживается и Романов. Действительно, тот, приветствуя меня, спросил с трагическим надрывом: «Что вы со мной сделали?» – «А что?» – «Вы сделали прекрасный фильм». – «Значит, надо радоваться». – «Но все под ребро, под ребро, под ребро». Он изложил мне 28 замечаний, означающих поправки. От подавляющего большинства я отговорился, хоть крутиться пришлось словно ужу на сковородке. На 3 самых серьезных пришлось согласиться, ибо я понял: иначе фильм света не увидит. Вот одна из них: «У вас в картине говорят: “Можно переписать учебник, но души-то у них не бумажные”. Я спрашивал министров. У нас не переписывали учебников», – утверждал А. В. Романов. «Побойтесь бога, – ответил я. – У меня сын в школе учится – им велели заклеивать странички, чтобы не читать недозволенное». «Заклеивали – да, – согласился он и неожиданно добавил: – Переписывали только историю партии. 4 раза». «Ну, давайте я и вставлю: “Можно переписать историю партии”…» «Что вы, что вы!» – зашелся министр. В конце концов я поставил: «Можно переписать диссертацию». Это был компромисс. Но вряд ли зрители заметили «ослабление варианта».
Фильм положили на полку, показав секретарям обкомов. На мое счастье созвали съезд учителей. Романов мне объявил: картину покажут на съезде. А я понял: это конец. Но просмотр перенесли в Дом кино. Поехали энтузиасты. Перед показом я вывел на сцену Тихонова, Меньшикову, занятых в фильме ребят. Когда зажегся свет, публика встала и стала скандировать: «Мо-ло-дцы!» И тут мы поняли, что теперь с нами никто ничего не сможет сделать. Действительно, лента получила «Гран-при» на Московском международном кинофестивале, была удостоена Государственной премии. Но главное – принята публикой, работниками школы.
Помню, как меня поразили слова, родившиеся уже в процессе съемок в сценарии «Доживем до понедельника»: «Но главный его дар – это дар ощущать чужое страдание, как свое. Именно этот дар рождает бунтарей и поэтов». Ощущение чужого страдания (боли, беды) как собственного – не это ли и главный повод рождения картины?
В связи с этим фильмом хотел бы рассказать грустную историю, но уже современную. Недавно в «Литературных новостях» появилась статья «Кино и власть». Некий автор старался доказать, что власть давила на художника и в результате в
