Станислав Ростоцкий. Счастье – это когда тебя понимают - Марианна Альбертовна Ростоцкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Было бы здорово, если бы Вы рискнули в иные моменты состарить Мельникова, гуще положить тени, слегка растрепать волосы, отобрать у него немного красоты… Есть люди, которые выглядят очень по-разному в зависимости от того, сколько они спали сегодня, давно ли обедали, а главное – в каком они душевном состоянии. По-моему, Мельников – из таких. Поэтому перед некоторыми сценами должна меняться задача гримера. Так я думаю, а Вы вправе послать меня к…
Не поймите меня так, будто я добиваюсь одних только «страдательных» красок. Вовсе нет! Я хочу отыскать моменты, где бы Мельников мог бурно хохотать (может быть, как предлагал Волков, в связи с письмом судьи?), где бы он вдруг хватал запыленные гантели и начинал бы упражняться, полагая, что все дело в физической утомленности, которую ему надо снять – и будет порядок! Я хочу, чтобы он был способен засветить в небо мяч, случайно подкатившийся к нему… Чтобы он мог пошутить не над кем-то (что он делает постоянно), а вместе с кем-то из ребят (такая возможность есть в эпизоде «ОТКАЗЫ» – я еще долго буду приставать к Вам с мольбой, чтобы Вы сняли его).
То, что Вы называете «катастрофой», не статика. Это бурное действие, ломка, резкие переходы от чувства собственной вины – к злости, срываемой на других, от взвинченности – к внезапной слабости, изнеможению, от нервного смеха – может быть, даже к слезам… Спору нет, это труднее играть, чем монументальную загадочность, но ведь это необходимо играть!
Вы можете сказать, что я хочу видеть в фильме то, чего нет в сценарии. Но, во-первых, сценарий можно прочесть по-разному. Во-вторых, я не предполагал, что Вы будете так верны букве моего сочинения. В-третьих, я не мог предвидеть, что актеру будет близко в Мельникове только одно – только та первоначальная его странность, иронически-усталое безразличие, которое чем дальше, тем больше смахивает на холодное позерство…
А в общем, это все.
А теперь я скажу вещь, которая очень плохо согласуется со всем предыдущим, но тем не менее это факт: МНЕ АКТИВНО НРАВИТСЯ ОТСНЯТЫЙ МАТЕРИАЛ, Я ВЕРЮ В ТО, ЧТО ПОЛУЧИТСЯ НАСТОЯЩИЙ ФИЛЬМ.
Это не лесть, не позолоченная пилюля – ей-богу! Мое письмо – это только опасения, которые окажутся напрасными. Потому что картину ставите Вы!
* * *
Станислав Иосифович!
1. Во время пения Мельникова меня сильно раздражает слеза у его матери. Здесь, по-моему, нарушена мера допустимого количества слез в картине. Важно, чтобы зрителя прошибла слеза, а на экране глаза пусть остаются сухими. У нас плачет Наташа, плачет Светлана Михайловна, Таисия Николаевна, плачет Рита (после пощечины Генке) – этого с лихвой достаточно. Нельзя ли заменить план Жизневой?
2. В сценке с первоклассниками в кабинете истории диалог урезан так, что зритель начнет недоумевать и шептаться: кто такая Таисия Николаевна? Несколько моих знакомых забыли, что так зовут учительницу, обиженную Мельниковым.
Думаю, что следует восстановить фразу девочки: «На арифметике у нее глаза были красные-красные, а голос тихий-тихий…»
Это позволит вспомнить, о ком идет речь.
3. В той же сцене нельзя ли лишнюю секунду или 2 подержать на экране изречение Гете? Люди говорили мне, что не успевают прочесть, а это всегда вызывает досаду.
4. В Генкином сочинении не лучше ли ограничиться строкой: «Счастье – это…», – а продолжение фразы не показывать на экране? Тогда впервые, а поэтому сильнее прозвучат слова Наташи: «Знаете, что он написал в сочинении? “Счастье – это когда тебя понимают”». А у нас получается повтор, Мельников узнает от Наташи то, что зритель уже знает.
Ольга Остроумова
Я познакомился с Олей, когда мы начали снимать картину «Доживем до понедельника», вернее, не начали снимать, а только вели подготовку к съемкам. Мы стояли перед вопросом, кого снимать – школьников или актеров. Конечно, мы шли на известный риск и, хотя в первую очередь исходили из внешних данных, все-таки были обеспокоены тем, как же студенты будут выглядеть рядом с настоящими девятиклассниками. Но уже на первых репетициях наше беспокойство улетучилось, потому что мы убедились не только во внешнем соответствии, но и в способности этих будущих актеров уже не просто играть себя, а создавать образы.
Дело в том, что по странному стечению обстоятельств в своих будущих работах я оказался связанным с целой группой актеров, занимавшихся у Варвары Васильевны Вронской. Это был Игорь Старыгин, теперь уже достаточно известный актер: он сыграл в фильме «Доживем до понедельника» роль Кости. На этом же курсе в то время учился Андрей Мартынов, который в следующей моей картине «А зори здесь тихие» сыграл старшину Васкова. На этом же курсе училась Катя Маркова, которая впоследствии играла роль Галки Четвертак. И на этом же курсе училась Оля Остроумова.
Оля как-то сразу, с первых же репетиций, принесла во всю атмосферу класса какое-то удивительное ощущение свежести, чистоты и искренности. Она сразу стала нашей любимицей, и многое из того, что появилось потом в картине, обязано появлением в ней Оли Остроумовой.
Не секрет, что кинематограф бывает жесток к своим любимцам, превращая их в любимцев экрана. Это происходит тогда, когда в первой роли, в особенности если это хорошая роль, используют только природные человеческие качества исполнителя: вычеркивают до конца его человеческую сущность, определяют соответствие характера характеру образа, а дальше при отсутствии у дебютанта зрелого мастерства или начинается повторение в лучшем случае, или человек теряет себя, а кинематограф – актера.
Сейчас уже со всей определенностью я могу сказать, что этого не произошло с Олей Остроумовой. Оля Остроумова была взрослее той девочки, которую сыграла в «Доживем до понедельника». Я не знаю, какими способами это достигается, но, думая о ее ролях, вспоминая саму Ольгу, мне кажется, что внешне она не подходит к роли, но как только она начинает играть – мне начинает казаться, что только она и именно она может исполнить эту роль. Я проверял это ощущение в разговорах с другими людьми и нашел подтверждение этому мнению.
Вот и тогда, когда Оля, будучи уже достаточно взрослой, играла девочку с какой-то пронзительно чистой нарождающейся женской душой. У меня есть любимая сцена в картине «Доживем до понедельника». Это сцена, когда Генка Шестопал во время сочинения все время видел перед собой Олю – Риту Черкас. В ощущении этой сцены чрезвычайно помогла
