По дуге большого круга - Станислав Гагарин

На мостик пришел радист и протянул мне радиограмму. В ней говорилось, что БМРТ-412 ждет нас у южных Фарер. Либо путаница, либо ну их подальше… Ведь мы же стоим у северных островов.

Рассветает. Попробую перейти западнее, а радисту накажу связываться с ними еще, пусть уточняют свое место.

А днем, пока ждали подхода этих счастливчиков, бегущих домой с полными трюмами мороженой трески, отошли от Фарер подальше и принялись таскать окуня. Подъемы были не ахти, тонна-полторы за час траления, но и то хлеб, окунь шел крупный, годный на шкерку, матросы оживились, соскучились по работе.

Мы подались немного севернее, а по долготе на три градуса к весту. Начальство на берегу все переиграло. Научников возьмет другой траулер — «Добролюбов». А в ожидании его подхода берем окунишку. Его никто ведь не ловит, кроме нас, русских рыбаков. Правда, исландцы промышляют эту рыбу тоже, чтоб делать из нее филе и продавать опять-таки нам. Фосфору много в окуне. Матросы в рейсе наделают балыков из него, так эти высохшие тушки светятся в темной каюте, как гнилушки в лесу. А когда промышляешь рядом с иностранцами и в прилове с треской идет окунь, за кормою чужого судна тянется красная полоса: выброшенный в море за ненадобностью окунь. Вот где расточительство, а?

Экспедицию сдали на следующий день. Ушли от нас Лямин, Щербина, Трусканов, Рычаг, Миша Заферман… Вот ведь какая история. Пока они были на судне, косились на них: отвлекают от дела. А посадили их в шлюпку, погудели на прощанье — и стало грустно.

Отгудев, принялись готовиться к походу. Убрали на палубу и закрепили траловые доски, сам трал тоже ушел к месту, навели порядок на фабрике. Третий штурман подобрал карты на весь переход. По генеральной я прочертил основной курс от точки, которую мы определили по трем пеленгам, благо, видимость была будто по заказу. Дали ход, развернулись, и Фарерские пирамиды еще долго провожали нас, когда курсом в 251 градус по гирокомпасу мы наискосок побежали через северную Атлантику.

…Четвертый день штормит. Моя койка перпендикулярна диаметральной плоскости судна, а качка бортовая. Четвертый день играю с океаном в невеселую игру. «Голова — ноги» называют ее матросы. Игра эта всем обрыдла. Полина разбила в кают-компании дюжину тарелок. Новенькие судовые дамы укачались до единой, лишь наша кокша держится чудесно: у нее двадцать лет морского ценза.

В салоне команды борщи подают матросы, уборку делают они же. Прачка в сине-зеленом обличье доплелась до каюты старпома и отдала заявление. Она просит списать ее с передачей на любое судно, идущее в порт. Старпом заявление принял. Через пару недель она будет вместе со всеми смеяться над собственным малодушием.

К морской болезни привыкнуть нельзя. Не замечать ее — тоже. Можно научиться терпеть. Другого выхода не знаю. Все от нее страдают, в разной степени, конечно. Только не бывает мореманов, которым качка нипочем. Всем от нее плохо.

За обедом в кают-компании, скорее это был не обед, а цирковое представление жонглеров-дилетантов, я сказал второму штурману и старпому: «Будьте особенно внимательны на вахте. Сейчас мы повернем на ветер, и навстречу нам из Датского пролива может двигаться лед. Я получил сообщение, что БМРТ-259, который шел этим проливом неделю назад, распорол себе скулу о льдину».

Штурманы молча покивали головами.

Поворот на ветер значительно снизит скорость да и удлинит наш путь. Придем на промысел с опозданием на сутки. А что делать?

Потом в дверь каюты постучал помполит, он на качку крепкий, принес план новогодних мероприятий. Новый год через три дня. Дмитрий Викторович притащил с собой ворох бумаг и разработанную светлыми умами из Управления тралфлота «Инструкцию по проведению праздников и дней рождения». Не поверил бы, что можно сочинить такое, только сам ее держал в руках и читал основные пункты.

Дал он мне на подпись поздравительные открытки тем ребятам, у кого день рождения случился в океане. «Администрация и общественные организации траулера имярек поздравляют тебя, дорогой имярек, с днем рождения и желают…» И подписи капитана и помполита. Начертал я на одной свою фамилию, переворачиваю ее. Батюшки мои! Мемориал Пискаревского кладбища в Ленинграде! Вторую смотрю, третью… То же самое.

— Викторыч! Неужели у тебя все открытки такие?

— А что, Игорь Васильевич, — встревоженно спросил он, — что-нибудь не так? Красиво ведь и памятник архитектуры. Питер наш опять же… Я под Питером в полку штурмовой авиации служил.

— Так это же кладбище! — вскричал я. — А ты их, Викторыч, ребят наших, с днем рождения поздравляешь… Дошло?

Тут он стукнул себя по лбу и такое завернул, что я на мгновение лишился речи. А еще говорят, что моряки великие доки насчет загибанья… Аэродромная служба и не такое еще может.

Расстроился помполит, а я ему совет дал. Всех ребят опросить, без широкого, разумеется, трепа, и реквизировать у них нормальные открытки. Наверняка каждый прихватил на рейс с десяток. А на этих пусть помполит себе домой приветы посылает… Так и порешили.

Шторм кончился на шестые сутки.

В последнюю ночь старого года перечитывал историю капитана Ахава и Белого Кита. Меня тронул пронзительный дух одиночества, который веет над палубой «Пекода», гоняющегося за Моби Диком. Может быть, оттого и ушли в океан Измаил и его товарищи… Не сумели разделить судьбу с кем-либо на суше и обрекли себя на еще большую изоляцию от всего человечества.

Уже в первой главе романа о Белом Ките Герман Мелвилл пытается объяснить загадочную тягу людей к морю. «Почему всякий нормальный, здоровый мальчишка, имеющий нормальную, здоровую мальчишечью душу, — спрашивает Мелвилл, — обязательно начинает рано или поздно бредить морем? Почему сами вы, впервые отправившись пассажиром в морское плавание, ощущаете мистический трепет, когда вам впервые сообщают, что берега скрылись из виду? Почему древние персы считали море священным? Почему греки выделили ему особое божество, и притом — родного брата Зевса? Разумеется, во всем этом есть глубокий смысл. И еще более глубокий смысл заключен в повести о Нарциссе, который, будучи не в силах уловить мучительный, смутный образ, увиденный им в водоеме, бросился в воду и утонул. Но ведь и сами мы видим тот же образ во всех реках и океанах. Это — образ непостижимого фантома жизни; и здесь — вся разгадка».

Возможно, что во всех нас живет подсознательная память о далеких пращурах. Они жили в невообразимо древние времена, и первая искорка жизни загорелась в них именно в океане. Потом пращуров неистово потянуло на берег, как тянет нас после шестимесячного рейса. Они выползли на сушу, впервые ощутив тяжесть собственного тела, и теперь мы, их потомки, с тоскою глядим на безвозвратно покинутую колыбель всего живого на планете. Безвозвратно ли?

«Капитан Ахав гонялся за Моби Диком, видя в нем олицетворение вселенского зла, — подумал я, откладывая книгу и протягивая руку, чтобы погасить лампу над изголовьем. — А зачем мне так нужен Сельдяной король?»

Уснул незаметно, легко и проснулся от стука в дверь. Меня будили по заведенному правилу в семь утра. Услышав голос старпома, он говорил всегда вежливо «доброе утро», спросил его про погоду.

— Небольшой ветерок, ясно, — ответил старпом. — Зыбайло, правда, не стихает, Игорь Васильевич.

Про зыбь он мог и не говорить. Ее и так ощущал.

На завтрак — уха, сыр, масло, предпраздничные куриные консервы. Командиры мои оживленны и немного грустят. Разговоры о доме, о былых встречах Нового года, о полученных радиограммах с берега. Их вручили не всем, некоторых поздравят спустя неделю, беднягам, праздник будет не в праздник, маяться станут до тех пор, пока не прилетит из-за океана дорогая весточка. Потому пусть примут к сведению жены и близкие моряков: лучше посылать поздравления им недели за две до события. Ведь к празднику на радиоцентрах скапливается множество таких радиограмм.

Особенно мрачен второй штурман, Володя Евсеев. Он недавно женился, молодой жене, видимо, не очень доверяет, хотел даже взять ее буфетчицей вместо Полины. Я не возражал, но в кадрах задробили. Вообще-то, если женщинам разрешают ходить в море, то пусть с нею рядом будет законный муж. Лучше, конечно, матрос или моторист, электрик. Штурман или механик с женою под боком — не смотрится это как-то, и перед командой неловко…

После завтрака поднялся на мостик. Из Дэвисова пролива шпарит в правый борт, курсовой угол градусов пятьдесят, ветрище баллов до восьми. Он и валяет траулер с боку на бок, но приемлемо валяет, жить можно.

В обед опять разговоры о береге, о женщинах. Володя Евсеев морщится, нехотя ковыряет вилкой в тарелке. Обед, правда, так себе, хреновый, праздничный будет в восемнадцать ноль-ноль. В это время в Москве наступит уже Новый год. Но мне кажется, что Евсеев чересчур демонстративно обращает мое внимание на заболевший у него вдруг желудок. Не задумал ли он тягу дать с промысла? Чувствую, как ревность прямо-таки рвет в клочья парня.