Возвращение к Скарлетт. Дорога в Тару - Эдвардс Энн

Я и не предполагала раньше, что быть писателем — значит вести жизнь, подобную моей теперешней, иначе я не думаю, что согласилась бы стать им. В течение многих лет я жила тихо и скромно, скромно по собственному выбору, поскольку я — животное не общественное, скромно, потому что хотела работать и не относила себя к числу самых сильных людей на свете. Я сознавала, что нуждаюсь в покое и отдыхе. И вдруг мой тихий мир был взорван. Телефон стал звонить каждые три минуты, дверной звонок — тоже, и совершенно незнакомые люди стали врываться ко мне, задавая совершенно немыслимые вопросы, в том числе и личного свойства, а фотографы стали подаваться мне вместе с утренним кофе.

Появляются и репортеры, но против них я не возражаю, поскольку сама была на их месте, я только не могу себе представить, как им приходится крутиться из-за меня. Ведь я совершенно обыкновенная, не эксцентрична и не имею в запасе никаких романтических историй, связанных с написанием книги. По этой причине они и не могут найти ничего «жареного», что им было бы интересно написать обо мне! Ну и потом эти чаи и вечеринки — они почти замучили меня!

Вчера чаша моего терпения переполнилась, я села в машину и уехала из Атланты практически без багажа, не считая пишущей машинки, четырех детективов и пяти долларов. Когда я прибыла сюда, то была слишком уставшей, чтобы ехать дальше, а потому осталась здесь переночевать, чтобы завтра ехать дальше в горы, где нет телефонов и где никто не узнает меня по какой-нибудь газетной фотографии и не спросит, а трудно ли писать романы.

Не собираюсь перекладывать свои трудности на вас, незнакомого мне человека, который был так добр ко мне. Я просто пытаюсь объяснить, во-первых, свою кажущуюся невежливость с задержкой своего ответа вам, а во-вторых, почему это письмо кажется таким путаным.

Не верю, что смогу донести до вас, сколь много значит для меня ваша рецензия, если не расскажу кое-что о подоплеке создания моей книги.

Я написала ее очень давно, около десяти лет назад, и в основном она была закончена к 1929 году. После этого я почти перестала писать, как по причине частых болезней, похоже, никогда не прекращавшихся, так и потому, что сама вещь не казалась мне заслуживающей того, чтобы ее заканчивать.

Знаю, глупо писать, что я считала свою книгу слишком плохой, чтобы волноваться о ее публикации и продаже, но я не думала, что это будет гуманно с моей стороны — заставить кого-либо покупать ее.

Возможно, это звучит нелепо, но когда я прочла в вечерней газете, что со дня выхода книги распродан уже пятый тираж, то удивилась, потому что знаю, какими могут быть по-настоящему хорошие литературные произведения, и мое не кажется мне таковым. А потому я и не старалась продать его издателям.

После того как в прошлом году приехал мистер Лэтем и выманил рукопись, прислав мне потом на подпись контракт, я была чрезвычайно несчастна. Мне казалось, что я вела себя как круглая дура, позволив книге, подобной моей, выйти в свет, чтобы другие могли увидеть, насколько она плоха и обсудить ее недостатки во весь голос и в любых публичных изданиях.

Единственным утешением для меня было то, что они все равно не смогли бы раскритиковать меня больше, чем критиковала себя я. Возможная критика не могла бы обидеть, задеть меня (и не задевает!), но могла бы расстроить мою семью, особенно отца. Теперь вы понимаете, что я чувствовала, когда получила первую газетную вырезку с вашей рецензией…

Благодарю за ваши добрые слова о Скарлетт, за то, что вы пишете о той симпатии, которую до сих пор питаете к ней и объясняете, за что. Мне и в голову не приходило, когда я создавала этот образ, что такой град жестоких слов может обрушиться на бедную голову ее создателя. Скарлетт всегда казалась мне нормальным человеком, попавшим в ненормальные обстоятельства и делавшим все, что в его силах и что он считает практичным.

Обычный человек, попавший в жернова жизни, первым делом старается спасти свою шкуру, и Скарлетт в такой ситуации поступала совершенно нормально…

Вы были так добры ко мне, так порадовали меня и мою семью (мой осторожный и сдержанный отец просто мурлыкал, читая вашу рецензию — а почему бы и нет?). И я хотела бы иметь возможность сказать вам, сколь высоко я ценю все, вами написанное, а также увидеться с вами, потому что говорю я лучше, чем пишу, и тогда я, возможно, и смогла бы убедить вас, как много значит для меня ваш отзыв.

Надеюсь, что когда-нибудь я увижусь с вами».

Сам Грэнберри в 1932 году стал лауреатом премии О’Генри за лучший рассказ и опубликовал несколько книг, имевших средний успех у критиков. Профессор английского языка в Роллинг-колледже в Винтер-парке, штат Флорида, он был постоянным рецензентом газеты «New York Evening Sun». Сомнительно, чтобы Пегги много знала о нем, да она и не утверждала, что читала его книги. Но то, что он отрецензировал ее книгу для одной из ведущих газет, произвело на нее огромное впечатление.

Она пишет в этот день бесчисленное множество писем: Д. Бретту в издательство Макмиллана; Г. Говарду, опубликовавшему рецензию на роман; X. Клементу, столь щедрому на похвалы ей в своей статье в «Атланта Джорнэл»; Д. Харрио, посвятившей длинную колонку Пегги и ее роману, и ряду других критиков. Таким образом, за этот день она напечатала свыше семи тысяч слов, что составляло размер средней главы в «Унесенных ветром».

На следующий день она ненадолго покинула комнату в отеле, чтобы пойти в банк, поскольку нуждалась в деньгах для продолжения своего бегства от публики. А вернувшись в свое убежище, написала С. Бенету этот «пролог» к своему семистраничному письму — ответу на его рецензию в «Saturday Review»:

«Я сейчас не в лучшей форме, чтобы написать вам такое письмо, какое мне бы хотелось и какое могло бы вполне убедить вас, насколько высоко я ценю ваш отзыв и как он порадовал меня. Я только что сбежала из Атланты, после того как потеряла 10 фунтов веса со времени выхода книги в свет. Я получала фотографов с утренним кофе, совершенно незнакомые люди хватали меня за шиворот в банке, а представительницы всевозможных «женских обществ» весь день «заглядывали» ко мне, чтобы «поговорить»… И вот теперь, находясь на расстоянии 50 миль от Атланты, по дороге в горы, я чувствую себя более уставшей и ошеломленной, чем когда-либо. Потому что я никогда не мечтала о том, что книга, которую я сама не считала достойной быть изданной и проданной, когда-нибудь будет продаваться и даже покупаться, и что она когда-нибудь получит доброжелательные отзывы критиков.

И вот именно теперь я хочу написать вам, чтобы поблагодарить вас, поскольку знаю, что когда я доберусь до гор, то лягу в постель, чтобы не вставать неделю.

Должна признаться, что когда я узнала о том, что вы рецензируете мою книгу, сердце у меня упало, и мне кажется, что здесь необходимо разъяснение… Ваша поэма «Тело Джона Брауна» — моя любимая поэма и моя любимая книга, и я знаю из нее наизусть стихов больше, чем любых других. Она значит для меня больше, более реальна, чем любая другая книга любого другого поэта, которого я когда-либо читала, а поэзии я прочла очень много…»

Тон, размер, искренность и отчаяние в письмах Пегги к своим критикам, с которыми она никогда не встречалась, соединяясь, заманивали получателя в сети переписки. Пусть даже получивший подобное письмо ничем не мог ей помочь, но был тронут, во-первых, ее комплиментами в свой адрес и, во-вторых, ее скромностью. Перед ним была леди, только что получившая похвалу почти у каждого из самых уважаемых критиков страны и чья первая книга сразу была признана шедевром, эта леди склонялась перед его собственным «величием». Получатель был польщен и, в свою очередь, не мог не проникнуться жалостью и симпатией к женщине, измученной назойливым интересом публики и вынужденной бежать и скрываться совершенно одной, в небольшом мотеле, среди странствующих коммивояжеров и других временных попутчиков. Невозможно было пройти мимо подобной беспомощности, не испытав впоследствии угрызений совести и чувства вины.