Записки советского интеллектуала - Михаил Рабинович

Все же мы стали покупать книги. Анна Исааковна Берман сумела привлечь продавцов. Особенно запомнился последний отпрыск рода Шереметевых, продававший по одной книге остатки графской библиотеки (мы потом узнали, что не были единственными его покупателями) и решительно отказывавшийся продать все оптом. Книги его хранились почему-то в одной из башен Новодевичьего монастыря.

Понемногу восстанавливались даже международные связи, мы стали получать по обмену зарубежные издания (конечно, только от союзных стран, но у них оказались прочные контакты).

Однажды мы узнали, что вышла книга «Правда о религии в России»[112], а к нам в обязательном экземпляре она не поступала.

— И не поступит, — ответили на запрос в Книжной палате. — Вы получаете обязательный экземпляр государственных изданий. А это издание Московской патриархии.

— Что ж, напишем в патриархию.

И в самом деле написали (хоть мне и указывали тогда, полушутя, на некоторую курьезность моей еврейской подписи) и получили все же несколько экземпляров этой сенсационной тогда книги.

Лето 1942 года позволило нам окончательно стать на ноги и даже помогать другим библиотекам — прежде всего, конечно, своей «дочерней» в Ашхабаде, потом — в Свердловске. Тут привелось мне познакомиться с некоторыми профессорами отдаленных от моей специальностей, с которыми, наверное, никогда бы не столкнулся, если бы остался на истфаке. Интересные эти знакомства запомнились.

Математик Иван Георгиевич Петровский приехал, чтобы выяснить судьбу Кабинета математики и механики — уникального собрания книг, которое в октябре 1941-го он сам готовил к отправке, а в эвакуации не увидел. Какова была его радость при виде восстановленного полностью кабинета! Кажется, частицу этого чувства Иван Георгиевич перенес и на мою персону. Во всяком случае, и через много лет, будучи уже академиком, ректором университета, останавливался при встречах поговорить, вспомнить те дни, когда он снова обрел свое детище.

Запомнился красивый, немного желчный биолог Кирзон, с которым мы встретились более чем сухо, а потом подружились, и маленький, добродушный Петерсон — крупный лингвист и библиофил. Кажется, именно эта последняя страсть привела его в наш ученый совет, где он был одним из самых доброжелательных членов.

Профессор Виктор Иванович Спицын[113] был назначен проректором и стал, таким образом, моим непосредственным начальником. Внешне он был удивительно похож на собаку-боксера, но без наивной ласковости этих псов. Педантичный, суховатый, он ожидал найти в библиотеке много непорядков; несколько раз устраивал нам смотры: появлялся неожиданно, обходил все отделы, включая книгохранилище. Не найдя ничего вопиющего, изменил к нам отношение, стал расспрашивать о диковинках, оказался любителем археологии. Как-то я рассказал ему, что услышал от Скородумова о каталоге нашей библиотеки, система которого была разработана еще в XVIII веке основателем библиотеки Рейсом[114] и с тех пор не менялась. Когда-то она была очень современна и отвечала потребностям дня, включая, например, такие рубрики, как «Торговля рабами и алмазами», «Болезни мальчиков и особенно девочек». Естественно, что рубрики эти давно устарели, а смысл некоторых из них был и вовсе забыт. Что такое, например, «чемезическая литература»? Рейс, наверное, знал, но давно уже никто не знает — и еще с прошлого века к этому разделу стали относиться все книги, которые не знали, куда отнести. Можно себе представить, каков он теперь.

— Ну, посмотрим чемезическую? — любил спрашивать Спицын, подмигивая нам, как сообщник. Теперь он был академиком и членом Президиума Академии наук. При встречах всегда расспрашивал о новостях археологии.

В те суровые годы никто не ограничивался работой и службой ПВО. То расчищали от заносов железнодорожные пути, то заготовляли дрова. А возраст большинства сотрудниц более чем почтенный, а требования выставить столько-то человек так и сыплются.

— Давай своих старух, ничего не поделаешь! — слышишь, бывало, по телефону. А кого давать-то?

Немцев тогда отогнали от Москвы, но они еще переходили в контрнаступление, и на случай внезапного прорыва под Москвой строили укрепления. В этой работе принимали участие все способные держать лопату. Орлов добился, что мы не посылали отдельных партий, а выехали на несколько дней всем университетом — от студента до ректора. Не помню теперь, где именно был наш участок, но рыли эту тяжелую глину все с какой-то яростью, будто забрасывали ею в яме врага.

Мобилизация мобилизации рознь. Наших партийных сотрудниц стал брать райком — на техническую работу. Одни из них (например, Пеликан) шли туда охотно: полегче и значительно сытнее. Другие стремились вернуться, разделить судьбу товарищей. Иванову райком оставил у себя еще на один срок, а она просила похлопотать, чтобы отпустили обратно. Я пошел к секретарю райкома (кажется, его фамилия была Цветков). Нужно сказать, что это была единственная за всю мою жизнь беседа с секретарем райкома партии — немудрено, что она запомнилась. Райком помещался тогда на Никитском бульваре, там, где теперь Дом журналистов. В кабинете прежде всего бросилась в глаза знакомая мебель. Этот роскошный кожаный гарнитур стоял когда-то в кабинете директора Института истории академика Грекова. Секретарь — упитанный, среднего роста, с холодными глазами — выслушал меня без всяких эмоций.

— Идите работайте, — сказал он, — мы сами знаем, где чье место. — Или что-то в этом роде — холодное и уничижительное.

Несколько лет спустя я узнал о каком-то большом его повышении. Сказал Ивановой (все же вернувшейся в библиотеку).

— Он деловой, — был ответ, — даром что плохо разговаривает.

А работа шла своим чередом. Мы устроили несколько выставок в воинских частях, читали лекции. Была у нас и специфическая библиотечная оборонная тематика. По библиографии. Профессор Алпатов занялся изучением… вшей, что было в условиях войны чрезвычайно важно. Он обратился по старой памяти к Скородумову, и тот сейчас же собрал людей и очень скоро выдал тщательно составленную полную библиографию. Тут уж и спецотдел стал считаться с нами как с полезной частью университета.

Как ни странно, всего через три года эта тема попала под удар прессы. «Литературная газета» опубликовала краткую, но убийственно-ироническую статью о том, чем могут заниматься некоторые профессора — ха-ха! — вшами! Но тут, видимо, дало разъяснение само военное ведомство — и кампания против потенциального вейсманиста-морганиста захлебнулась.